Нас встретила Марина Хаджиниколова, мать Виолетты. Я помнил ее хорошо сохранившейся женщиной, пухленькой, веселой, не лишенной тех прелестей, которые особенно нравятся захмелевшим мужчинам. Теперь же она выглядела состарившейся, увядшей, поблекшей, ее глаза то и дело слезились. При виде меня она заплакала, безмолвно, горько и Хаджиниколову пришлось осторожно увести ее в бывшую аппаратную. Мы с Виолеттой прошли в гостиную, там было такое скопление вещей, что негде повернуться вдвоем. Огромные кресла стояли одно на другом, а чтобы эта пирамида не обрушилась, к ней были приставлены два крыла старинного буфета черного дерева.

Виолетта швырнула куда-то свою курточку, уселась за пианино и заиграла Брильянтный вальс Шопена. Я взобрался на верхнее кресло, а доктор взгромоздился на буфет, встал во весь рост и принялся, как говорят социологи, посвящать меня в «ход событий».

— Рентген национализировали для больницы, — сказал он.

— Ага! — небрежно бросил я, притворяясь равнодушным, будто речь шла не о рентгене, а о старом докторском пальто.

— Я им предложил, чтобы они и меня национализировали, но они сказали, что я им не нужен. А по-моему, нужен, аппарат у меня несколько особый, не каждый может с ним справиться.

— Ничего, привыкнут! — сказал я.

— Да, конечно!

Брильянтный вальс вдруг оборвался, словно перехваченный ножом. Виолетта выбежала из комнаты.

— Впрочем, я и без рентгена обойдусь, — промолвил доктор. — У меня есть вторая специальность — я терапевт, — как-нибудь проживем. Переоборудую аппаратную в кабинет.

Тут вошла госпожа Хаджиниколова и с жалкой улыбкой, глядя на люстру, предупредила меня, чтобы я не вздумал уходить, — она приготовит кофе.

— Меня беспокоит судьба Виолетты, — сказал доктор, подождав, пока супруга выйдет из комнаты. — Вы знаете, что ее переводят из класса фортепьяно в класс ударных инструментов?

— Это где барабаны и кастаньеты? — спросил я.

Доктор кивнул.

— А почему, черт возьми? — спросил я, чувствуя, что у меня начинает кружиться голова: я не могу смотреть вниз с высоты.

— Фортепьянный класс якобы перегружен, а Виолетта одна из последних в списке, вот на ее долю и выпало счастье перейти к ударникам. Иными словами, они решили избавиться от нее из-за классовой принадлежности, вот и все!

— Именно, — сказал я и, помолчав с минуту, довольно неуверенно добавил: — Попрошу отца что-нибудь сделать. — Мне вспомнился проклятый эскиз, конфликт отца с Димитриевым, и в голосе моем прозвучали нотки колебания.

— О, да, отец ваш — человек авторитетный! — воскликнул доктор. — Он может вершить чудеса!

— Кто знает, — усомнился я.

Мы помолчали. Да и о чем нам было говорить? Мне было двадцать, а ему — под пятьдесят. Я был комсомолец, активист гвардии победителей, он — представитель класса, выброшенного на свалку истории, как писали тогда в газетах.

— Каков бы ни был результат, — промолвил Хаджиниколов, — я вам буду глубоко признателен! — и более тихим голосом добавил: — В худшем случае, я отправлю ее во Францию к сестре, она работает в Лионском Кредите. Лучше быть машинисткой во Франции, чем барабанщицей у себя на родине!

— Это свинство! — возмутился я. — То, что вы говорите, — просто свинство!

Он ничего не ответил, снял очки, достал из кармана платок и отвернувшись, наспех вытер набежавшие на глаза слезы.