— Я ничего не помню и никаких сентиментальных историй во внимание не принимаю! — злобно прошипел Яким Давидов. — То, что ты демонстрировал свои симпатии к родоотступнице, — недопустимый и чудовищный факт. Если бы ты не был официальным представителем, тогда — дело хозяйское! — мог бы сколько угодно лобызаться прилюдно с этой особой. Но как официальное лицо ты был обязан держаться от нее подальше. Этот грубый политический промах тебе даром не пройдет. Я этого так не оставлю!

Я покачал головой.

— Да, волк меняет шкуру, а норов остается волчьим! Хорошо же! Я тоже, пока жив, не перестану воевать против таких «правоверных», как ты!

— Уходи! — процедил сквозь зубы Яким Давидов, указав мне на дверь. — Мы продолжим наш разговор на бюро.

— Прежде чем покинуть твой кабинет, — сказал я и улыбнулся торжествующей улыбкой победителя, — я хотел бы оставить тебе один документ.

Я взял со стола лист бумаги, набросал заявление об уходе и положил перед Якимом Давидовым. Он прочел текст, не проронив ни слова.

Взявшись за ручку двери, я вдруг — сам не знаю, почему это мне пришло в голову, — повернулся и спросил:

— Ты не жалеешь о том, что тогда на станции не сдал меня в милицию?

— Нет! — бросил он не глядя на меня и пожал плечами. — Не жалею потому, что в один прекрасный день ты совершишь безумие похуже  т о г о, и я буду иметь удовольствие тебя судить!

Я возвращался домой с двойственным чувством. Я был рад, что наконец-то решился уйти из института. Мою работу мог выполнять человек с гораздо меньшей подготовкой. Мне было радостно и оттого, что в конце концов удалось навсегда расстаться с человеком, к которому я питал глубокую ненависть.

Злость на него несколько унялась, поутихла, мы сказали друг другу все, что нужно было сказать, мы были квиты, и у меня, казалось с души свалился камень. А всего пятнадцать минут назад я ненавидел его лютой ненавистью, я готов был раскроить ему голову тяжелой металлической пепельницей, которую он благоразумно отодвинул в сторону.

Я чувствовал себя победителем, на душе было светло. И потому очень удивился, когда понял, что радость моя не безоблачна: чувство, которое ее омрачало, было непохоже ни на печаль, ни на усталость, скорее это было сожаление, тоска по чему-то дорогому, утерянному раз и навсегда. Я вспомнил об институтской лаборатории, предоставленной Давидовым в мое распоряжение. Вот что я потерял! Мертвенный лиловато-синий свет, который действовал успокоительно на нервы и помогал собраться с мыслями, лазерные и электронные установки, с помощью которых я стремился увеличить плотность запоминающих клеток искусственной памяти от восьми десятков тысяч до миллиона. Да, теперь я не буду иметь возможности заниматься усовершенствованием запоминающих блоков моего кибернетического человека. Но мне тут же пришло в голову, что из-за недостатка времени я никогда не работал так, как следовало бы работать в прекрасно оборудованной лаборатории, что даже в те редкие часы, когда мне удавалось провести какой-нибудь интересный эксперимент, я не чувствовал особого удовлетворения. Да, потерять такую лабораторию — целое несчастье, но я решил, что лаборатория — только часть того, что мной утрачено, существенная и важная, но все-таки — часть.

И поскольку мне так и не удалось выяснить, откуда взялась эта тень, омрачающая мою радость, какого черта она застит свет, в котором я купался, — в такое сияние окунаешься далеко не каждый день, — это надо ценить! — я разозлился на себя за то, что какая-то пустячная неприятность, всего с горошину, могла вывести меня из равновесия.