Воспоминания о хищном оскале и скрюченных (а ля Фредди Крюггер) пальцах мадам Ткаченко, швырнувшейся на меня, когда я показала ей оформленную честь по чести генеральную доверенность от её дочери и сообщила, что Надежда покинула столицу, запретив давать кому-либо сведения о её новом месте жительства, возвращают меня к вопросу о похоронах.

Теперь на чашу весов с доводами за участие в спектакле, который наверняка устроит из проводов Надюшки в последний путь её мамаша, ложится моё твёрдое намерение поквитаться с убийцей подруги. Я должна выяснить, не имеет ли выродок за рулём КамАЗа какого-либо отношения к семейству Ткаченко, и начать расследование удобнее всего на похоронах и поминках, где все трое – мать, отчим и брат Надежды – наверняка будут присутствовать. О том, чтобы мадам Ткаченко меня не узнала, я могу позаботиться: парик, очки-хамелеоны, макияж… Да и двадцать четыре года, минувшие с нашей последней встречи, играют на моей стороне.

Но как я объясню этой психопатке, кто я Надюшке и откуда узнала о её гибели? Где раздобыла номер телефона Ткаченко? А главное, никакие соображения справедливости, никакая жажда возмездия не способны смягчить омерзение от мысли, что мне придётся участвовать в непристойном фарсе над телом подруги, о которой рыдает душа. Чёрт, что же делать…

Поняв, что меня снова зациклило, достаю из сумки книжицу, которую почти не глядя сдёрнула со стеллажа в коридоре и прихватила в дорогу. С трудом фокусируюсь на названии… и в который раз восхищаюсь собственной интуицией, выручающей меня, когда бастует соображалка. Книжка, ухваченная мной с полки, называется "Холистическое детективное агентство Дирка Джентли".

5. Надя-Лиза

Визит Ксении привел меня в такое смятение, что я своим видом напугала отца и бабушку Лизы, которые приехали навестить меня позже. Не получив внятного ответа на вопрос, почему я дрожу, как осиновый лист, а глаза у меня на мокром месте, они побежали к медсестре, добились, чтобы та привела дежурного врача, в общем, подняли переполох, от чего мне стало совсем уж тошно. Еле дождалась "отбоя", когда закончились последние процедуры, все разошлись, и я наконец-то получила возможность выплакаться в подушку.

Почему людям не очевидно, что ближнего в тяжёлом душевном состоянии нужно оставить в покое? Или я просто урод, у которого внутренние процессы идут по каким-то особым уродским законам? Впрочем, вопрос риторический, конечно же, я урод: разве нормальный человек обошёлся бы так со своей лучшей, со своей единственной подругой?

Ксенька – удивительный человек. На свете есть много людей, которым не нравится видеть в своём окружении печальные лица, но большинство предпочитает их просто не замечать. А Ксенька сближается с несчастными, берёт на абордаж и – раз-два – унылая морда уже улыбается. При этом Ксеньке и в голову не приходит считать себя благодетельницей. Она искренне полагает, что получает больше, чем даёт. А позиционирует себя и вовсе этакой попрыгуньей-стрекозой.

Однокурсники Надежды после нескольких бесплодных попыток вовлечь диковатую девицу в свою внеучебную жизнь довольно быстро отступились, навесив на неё ярлык "зубрилки-отличницы", завёрнутой исключительно на учёбе. Ксенька прочно обосновалась за Надиной партой и как бы невзначай вытянула из соседки правду о бабушке-инвалиде, к которой она мчится после занятий. После чего под надуманным предлогом попросилась к Надежде пожить и незаметно взяла на себя половину её обязанностей, освободив подруге часть вечера для занятий, а ночи – для сна. Причём никто из сокурсников правды не узнал, с Ксенькиной подачи все полагали, будто она ловко решила за счёт Стоумовой свою проблему с жильём.

Ксенька спасла Надежде рассудок, когда бабушка умерла.