Ксенька спасла Надежде рассудок, когда бабушка умерла. Почти в буквальном смысле прикрыла собой, заслонив от матери и отчима. Миру этот эпизод известен в версии "хищная провинциалка облапошила доверчивую москвичку". (По Надиному настоянию, Ксения первое время оставляла себе половину денег, которые платили арендаторы за квартиру на проспекте Мира).

Ксенька всю жизнь помогала Надежде – с работой, поисками жилья, переездами, решением бытовых проблем. Выслушивала, утешала, вытаскивала в свет, когда удавалось победить мою, то есть Надину, манию преседования… А я не только оставила её наедине с её горем, но ещё и саданула по свежей ране, написав письмо от имени Лизы. А потом сидела, трусливо опустив глаза, чтобы не смотреть ей в лицо, и врала как сивый мерин о последних минутах её умирающей подруги…

Перевернув намокшую подушку, я думаю, что надо бы умыться (вчера лечащий врач разрешил мне понемногу вставать), и осторожно спускаю ноги с кровати. Встаю, держась за металлические перильца в изножье, делаю пару неуверенных шагов к дверному проёму. Останавливаюсь отдохнуть, привалившись к косяку. "Гул затих, я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку"…

Обе двери – в палату и в бокс – распахнуты, в "предбаннике", где расположены общие на две палаты душ и туалет, горит слабенькая лампочка-ночник, а холл напротив палаты погружен в темноту, едва-едва разбавленную светом из дальнего конца коридора, где находится сестринский пост. Я читаю про себя Пастернака, бессмысленно таращась в этот густой сумрак, и на словах "И неотвратим конец пути" вдруг замечаю светлое пятно на фоне тёмной спинки стоящего в холле кресла. Пока я приглядываюсь к нему, пятно взмывает, и до меня доходит, что это обмотанная бинтами голова вставшего с кресла человека. Обмотанная целиком, если не считать щелей, оставленных для глаз и рта.

Моё тело реагирует прежде ушибленных мозгов. Сердце вдруг переходит на бешеный ритм, плечо отрывается от косяка, рука захлопывает дверь, спина к ней прижимается, ноги упираются в пол. Я ещё не понимаю, чем так напугана (не забинтованной же головой – здесь, в отделении нейрохирургии!), а глаза лихорадочно обшаривают палату в поисках орудия защиты. Кровать, тумбочка, кружка, пакет с соком, стул… не подниму… штатив для капельницы за изголовьем моей соседки… Соседка вдруг открывает глаза и перхватывает мой взгляд… Пугается… Нет, она мне не помощница, всего два дня как из реанимаици, не встаёт… Господи, он же и её убьёт – как свидетеля!

Обострившимся до болезненности слухом улавливаю звуки из-за двери… тихие, осторожные шаги… Закричать? Из перехваченного паникой горла вырывается жалкий писк… Соседка с усилием поднимает руку… Вызов медсестры! Умница! Где-то далеко звучит зуммер. Шаги замирают. Тихо. Медсестра ушла с поста?

Снова шаг… Больше ничего не слышу, в ушах – грохот, голова-наковальня раскалывается под молотом боли… Сейчас отрублюсь…

Дверь тихонько толкает меня в спину. Глаза у соседки становятся круглыми, сероватые губы размыкаются. Давай, милая, кричи! Может, вспугнёшь… Чувствую, как моё тело сползает по двери вниз. В глазах темнеет. Последнее, что я вижу – воздетая рука соседки с зажатым в ней металлическим термосом. Бамс! А это последнее, что я слышу…

6. Ксения

Я просыпаюсь на рассвете от старого знакомого кошмара. Начинается он с приятнейшего открытия: я куда-то бегу, отталкиваюсь, чтобы перепрыгнуть очередное препятствие, и вдруг обнаруживаю, что усилием воли могу удержать себя в воздухе. Какое-то время движение над поверхностью даётся мне с трудом, а потом – щёлк! – я вдруг вырываюсь из плена земного тяготения и воспаряю.