Владимир Сорокин. Тридцатая любовь Марины
За высокой, роскошно обитой дверью послышались, наконец, торопливые шаркающие шаги. Марина вздохнула, сдвинув рукав плаща, посмотрела на часы. Золотые стрелки сходились на двенадцати. В двери продолжительно и глухо прохрустели замки, она приоткрылась ровно на столько, чтобы пропустить Марину: – Прости, котеночек. Прошу. Марина вошла, дверь с легким грохотом захлопнулась, открыв массивную фигуру Валентина. Виновато-снисходительно улыбаясь, он повернул серебристую головку замка и своими огромными белыми руками притянул к себе Марину: – Mille pardons, ma cherie… Судя по тому как долго он не открывал и по чуть слышному запаху кала, хранившегося в складках его темно-вишневого бархатного халата, Маринин звонок застал его в уборной. Они поцеловались. – С облегчением вас, – усмехнулась Марина, отстраняясь от его широкого породистого лица и осторожно проводя ногтем по шрамику на тщательно выбритом подбородке. – Ты просто незаконнорожденная дочь Пинкертона, – шире улыбнулся он, бережно и властно забирая ее лицо в мягкие теплые ладони. – Как добралась? Как погода? Как дышится? Улыбаясь и разглядывая его, Марина молчала. Добралась она быстро – на по-полуденному неторопливом, пропахшем бензином и шофером такси, погода была мартовская, а дышалось в этой большой пыльной квартире всегда тяжело. – Ты смотришь на меня глазами начинающего портретиста, – проговорил Валентин, нежно сдавливая громадными ладонями ее щеки, – Котик, тебе поздно менять профессию. Твой долг – выявлять таланты и повышать общий музыкальный уровень трудящихся прославленной фабрики, а не изучать черты распада физиономии стареющего дворянского отпрыска. Он приблизился, заслоняя лицом ложно-ампирный интерьер прихожей, и снова поцеловал ее. У него были чувственные мягкие губы, превращающиеся в сочетании с необычайно умелыми руками и феноменальным пенисом в убийственную триаду, базирующуюся на белом нестареющем теле, массивном и спокойном, как глыба каррарского мрамора. – Интересно, ты бываешь когда-нибудь грустным? – спросила Марина, кладя сумку на телефонный столик и расстегивая плащ. – Только когда Менухин предлагает мне совместное турне. – Что так не любишь? – Наоборот. Жалею, что врожденный эгоцентризм не позволяет мне работать в ансамбле. Едва Марина справилась с пуговицами и поясом, как властные руки легко сняли с нее плащ. – А ты же выступал с Растрапом. – Не выступал, а репетировал. Работал. – А мне говорили – выступал… Он сочно рассмеялся, вешая плащ на массивную алтароподобную вешалку: – Бред филармонийской шушеры. Если б я согласился тогда выступить, сейчас бы у меня было несколько другое выражение лица. – Какое же? – усмехнулась Марина, глядя в позеленевшее от старости зеркало. – Было бы меньше продольных морщин и больше поперечных. Победив свой эгоцентризм, я в меньшей степени походил бы на изможденного страхом сенатора времен Калигулы. В моем лице преобладали бы черты сократовского спокойствия и платоновской мудрости. Сбросив сапожки, Марина поправляла перед зеркалом рассыпавшиесл по плечам волосы: – Господи, сколько лишних слов… Валентин обнял ее сзади, осторожно накрыв красиво прорисовывающиеся под свитером груди совковыми лопатами своих ладоней: – Ну, понятно, понятно. Silentium. Не ты ли, Апсара, нашептала этот перл дряхлеющему Тютчеву? – Что такое? – улыбаясь, поморщилась Марина. – Мысль изреченная еcмь ложь. |
