Владимир Сорокин. Роман
Нет на свете ничего прекрасней заросшего русского кладбища на краю небольшой деревни.
Тихое, неприметное издали, лежит оно под густыми купами берез, теряется в зарослях боя-рышника, бузины и сивой, годами не кошенной травы, что стоит высокой, до пояса, стеной на месте бывшей здесь некогда ограды.
Случайный прохожий, следующий мимо по неширокой полевой дороге, замечает эту свое-образную изгородь, возведенную матерью-природой взамен развалившейся человеческой, поко-сившиеся, но всегда гостеприимно распахнутые ворота, кресты, неброско, но явственно мель-кающие меж толстых березовых стволов, заставляющие невольно замедлить шаг или вовсе остановиться.
Прохожий останавливается, смотрит, затем сходит с пыльной дороги на неприметную стежку и медленно идет к кладбищу. Пройдя ворота, он делает несколько шагов и останавлива-ется, теперь уже надолго.
Как все заросло вокруг! Какое запустение и торжество жизни над смертью. Сочная, густая трава покрывает все. Как красива она, сильна и разнообразна. Здесь зверобой и иван-чай, душица и мята, кукушкин лен и пижмы. Земляника стелется по еле различимым холмикам могил кудрявым ковром, дразня алыми бусинками ягод, папоротник заслоняет трухлявые кресты своими резными листьями, крапива высится, перерастая ржавые ограды.
Трудно разыскать здесь знакомую могилу: иной крест упал, другой сгнил, лишившись пе-рекладин, превратившись в столб, а на третьем порос мраморно-белый мох, начисто скрыв имя погребенного.
Вот простенькая ограда, завалившаяся под натиском колючих веток шиповника, а рядом – другая, побогаче, – проросшая молодой березкой и повисшая на ней: растет юное деревце, тянет за собой ржавые прутья.
Тихо, прохладно под раскидистыми кронами. Полуденное солнце почти не проникает сюда – лишь изредка скользнет тонким лучом по замшелой крестовине и пропадет в обильной зелени.
Как хорошо здесь. Как свободно и спокойно дышится. Хочется сесть на траву, прислонить-ся к бугристому стволу старой березы и слушать, слушать немолчный шум крон, забывая обо всем бренном, мелочном, недолговечном.
Пахнет земляникой, прелью и лесными цветами. Птицы перекликаются в зеленой выси. Жужжит толстый шмель на бело-розовом цветке клевера. Ни глазу, ни душе не требуется при-выкать к кладбищенскому ландшафту, – здесь все как будто существует для молчаливого созер-цателя, все рассчитано на него, дабы помочь ему обрести душевный покой, прояснить мысли, возвысить чувства. Долго сидит он, думая о вечном и преходящем, истинном и ложном, конеч-ном и бесконечном. А над кладбищенскими березами тем временем неторопливо проплывают облака, собираясь вдали, у синей стены бора в грозовую тучу.
За перелеском, в неширокой извилистой речушке босоногая деревенская детвора ловит плетенкой пескарей, так что веселый плеск и крики иногда долетают до забытых могил. Но ни-что не потревожит спящих вечным сном – ни восклицания, ни смех, ни грозный в своих продолжительных раскатах июльский гром, оживающий в недрах надвигающейся тучи. Гремит он, заставляя путника встать, напоминая о земных делах и заботах, – пора под крышу, к людям, гроза уж близко.
Уходит путник поспешным шагом, минуя старые ворота, оставляя следы на сочной траве.
Кладбище провожает его, как и встретило – немо, внимательно. Кресты молча смотрят вслед – большие и малые, покосившиеся и прямые, сопревшие и целые. Стоят они бессловесны-ми хранителями покойных, с русской покорностью распростерши деревянные руки…
Снова гремит гром. Темно-лиловая, с палевыми краями туча надвинулась, дыша прохла-дой. Темнеет. Смолкают голоса птиц. Перелетая с ветки на ветку, спускаются они ниже, порхают меж крестов. Вот одна – серогрудая остроносая овсянка присела на верхнюю перекладину высокого креста. Он поновей остальных – стройный, дубовый, крепко сбитый, не успевший посереть. Да и могила не заросла – молодая травка пробивается из песчаного холмика.
|
