– Сметаны положи, котенок, – тихо проговорил Валентин и надолго склонился над тарелкой.

Борщ съели молча. Валентин лениво отодвинул пустую тарелку. Его квадратное лицо сильно порозовело, словно под холеную кожу вошла часть борща:

– А больше и нет ничего… мда…

– По-моему достаточно, – ответила Марина, вешая на край тарелки стебелек укропа.

– Ну и чудно, – кивнул он, доставая из халата мундштук.

– За этот борщ твоей бабе можно простить незнание минета…

– Бэзусловно…

Вскоре они переместились в просторную гостиную.

Марина забралась с ногами в огромное кожаное кресло, Валентин тяжело опустился на диван.

– Теперь ты вылитая одалиска, – пробормотал он, выпуская сквозь губы короткую струйку дыма, – Матисс рисовал такую. Правда она была в полосатых шальварах. А верх обнажен. А у тебя наоборот.

Марина кивнула, затягиваясь сигаретой.

Он пристально посмотрел на нее, проводя языком по деснам, отчего уста вспучивались мелькающим холмиком:

– Странно все-таки…

– Что – странно?

– Лесбийская страсть. Поразительно… что-то в этом от безумия бедного Нарцисса. Ведь в принципе ты не чужое тело любишь, а свое в чужом…

– Неправда.

– Почему?

– Ты все равно не поймешь. Женщина никогда не устанет от женщины, как мужчина. Мы утром просыпаемся еще более чувственными, чем вечером. А ваш брат смотрит, как на ненужную подстилку, хотя вечером стонал от страсти…

Валентин помолчал, нервно покусывая мундштук, потом, лениво потянувшись, громко хрустнул пальцами:

– Что ж. Возможно…

Пепел упал в одну из складок его халата. Марина посмотрела на толстого мальчика в треснутой рамке. Застенчиво улыбаясь, он ответил ей невинным взглядом. Огромный бант под пухлым подбородком расползся красивой кляксой. В ямочках на щеках сгустился серый довоенный воздух.

– Валя, сыграй чего-нибудь, – тихо проговорила Марина.

– Что? – вопросительно и устало взглянул он.

– Ну… над чем ты работаешь?

– Над Кейджем. «Препарированный рояль».

– Не валяй дурака.

– Лучше ты сыграй.

– Я профнепригодна.

– Ну, сыграй без октав. Чтоб твой раздробленный пятый не мучился.

– Да что мне-то… смысла нет…

Сыграй, сыграй. Мне послушать хочется.

– Ну, если только по нотам…

– Найди там.

Марина слезла с кресла, подошла к громадному, во всю стену шкафу. Низ его был забит нотами.

– А где Шопен у тебя?

– Там где-то слева… А что нужно?

– Ноктюрны.

– Вот, вот. Поиграй ноктюрны.

Марина с трудом вытянула потрепанную желтую тетрадь, подошла к роялю. Валентин стремительно встал, открыл крышку и укрепил ее подпоркой. Опустившись на потертый плюш стула, Марина подняла пюпитр, раскрыла ноты, полистала:

– Так…

Прикоснувшись босой ступней к холодной педали, она вздохнула, освобождая плечи от скованности и опустила руку на клавиатуру. Черный, пахнущий полиролью «Блютнер» откликнулся мягко и внимательно. Повинуясь привычной податливости пожелтевших клавиш, Марина сыграла два такта вступления немного порывисто и громко, заставив Валентина пространно вздохнуть.

Возникла яркая тоскливая мелодия правой и басы послушно отодвинулись, зазвучали бархатней.

Она вчера играла этот ноктюрн на чудовищном пианино заводского ДК, жалком низкорослом обрубке с латунной бляшкой ЛИРА, неимоверно тугой педалью и отчаянно дребезжащими клавишами.