Было уже почти шесть вечера. Микс налил себе любимый напиток. Он сам придумал его и назвал «Удар каблуком», поскольку тот быстро ударял в голову. Странно, что никто не разделял его любви к смеси двойной порции водки, стакана «Совиньона» и столовой ложки «Куантро» со льдом. У него в холодильнике всегда полно льда. Но Микс успел сделать всего глоток, когда запищал мобильный.

Звонила Колетт Гилберт-Бамберс. Сообщила, что сломалась беговая дорожка и ее нужно срочно починить. Возможно, ничего серьезного, но кто знает? Муж уехал, а ей пришлось остаться дома, поскольку она ждет важного звонка. Микс понимал, на что она намекает. Быть влюбленным в свою далекую звезду, свою леди и королеву, не означает, что он не может позволить себе некоторых развлечений. Когда-нибудь они с Нериссой будут вместе, и все изменится. А пока…

Микс с сожалением поставил «Удар каблуком» в холодильник, но встреча важнее. Почистил зубы, прополоскал рот жидкостью, чем-то похожей по вкусу на его любимый коктейль, и спустился вниз по лестнице. Находясь в доме, невозможно понять, какая погода и светит ли солнце. Здесь всегда холодно и тихо. Всегда. Не слышно звуков с Хаммерсмит и Сити-лайн, с Лэтимер-роуд или Лэдброук-гроув. Шум доносился только с Вествей, но если не знать, что это машины, то не догадаешься. Звук был похож на плеск волн, набегающих на берег, или на шум раковины, прижатой к уху. Просто тихий непрерывный шум.

С некоторых пор Гвендолин могла читать мелкие буквы только через лупу. Увы, большинство книг, которые ей интересны, были напечатаны именно таким шрифтом. Очки не помогали, когда она брала в руки «Провозглашение и падение Римской империи» и «Миддлмарч» Джордж Элиот, изданные в девятнадцатом столетии.

Как и ее спальня, кабинет прятался в глубине дома, два подъемных окна выходили на улицу, а французские двери — в садик. Гвендолин любила читать на диване с темной обивкой, на спинке которого возвышался оскалившийся дракон из красного дерева. Хвост его спускался на подлокотник, а голова смотрела в черный мраморный камин. Вся мебель была выдержана в подобном стиле — резная, с бордовой или темно-зеленой бархатной обивкой, но некоторые предметы были из темного мрамора с прожилками на блестящих ножках. На стене висело огромное зеркало, обрамленное позолоченными листьями и фруктами, которые потускнели от времени и пыли.

Французские двери вели в садик, который сейчас утопал в мягком вечернем свете. Гвендолин по-прежнему видела его таким, каким он был однажды, — лужайка, похожая на зеленый бархат, цветущий бордюр, аккуратные деревья с роскошными кронами. Вернее, она хотела бы его таким видеть, что вполне достижимо, если ухаживать за ним каждый день. Она не замечала, что трава на лужайке по колено, клумбы заросли сорняками, на деревьях множество сухих ветвей. Мир печатного слова был важнее комфорта и уюта.

Временами память оказывалась сильнее книг. Тогда Гвендолин ложилась на кровать, смотрела на желтоватый потолок с паутиной по углами на пыльную люстру, размышляла и вспоминала.

Ей не нравился Селлини, но это не имело значения. Его грубые расспросы пробудили спящие воспоминания. Кристи и его убийства, Риллингтон-плейс, ее страх, доктор Ривз и Берта. Прошло по меньшей мере пятьдесят два года. Может, пятьдесят три. Риллингтон-плейс была омерзительной трущобой — ряд стандартных домов, парадные двери выходят на улицу, а в конце — литейный цех с длинной трубой. Пока Гвендолин там не побывала, она и не подозревала, что такие места существуют. Она жила в уединении и до того дня, и после. Берта, наверное, вышла замуж — женщины такого сорта всегда выходят. Возможно, у нее куча детей, уже взрослых, а первенец — причина ее несчастий.

Почему женщины ведут себя так? Гвендолин никогда не понимала этого. Сама она не поддавалась соблазну. Даже с доктором Ривзом. Ее чувства к нему всегда были целомудренными и уважительными.