Народ валит валом… Васька купается и в лучах, и в деньгах…

Я был на премьере. Незабываемое зрелище… Все первое действие два главных героя, мужчина и женщина, сидели на голландских розовых унитазах, обратив лица к зрительному залу. И, естественно, вступали между собой в диалог.

Помнится, главный персонаж говорил что-то о властолюбцах. Во всем чувствовалось что-то авторское, личное… Было ясно, что властолюбцы чем-то сильно насолили драматургу.

В исполнителе главной роли я узнал вернувшегося на сцену двойника Сергея Есенина, бывшего когда-то директором рынка и некоторое время — кандидатом в диктаторы России. Он имел шумный успех. И косоглазие было снова при нем…

"Да, — в раздумье вещал артист, разматывая рулон туалетной бумаги, — конечно, это были страшные люди. Все эти Ленины, Сталины…"

"Гитлеры, Пиночеты…" — поддерживала его очаровательная юная партнерша, приятно улыбаясь.

"Да… страшные люди… Но они же и смешны! И ущербны! Они не полноценны!"

"Стремление к власти — это болезнь! — восклицала девушка с энтузиазмом. — И лечится она просто. Демократией!"

"Да, да, демократией! Наконец-то мы поняли это. Наконец-то! — вскрикивал партнер, приподнимаясь и заглядывая в отверстие унитаза. — О, господи! Как хорошо нам с тобой, Анастасия, просто не верится!"

"Дорогой, как хорошо нам бывает, когда мы вот так сидим с тобой вдвоем по вечерам рядом и разговариваем… об умном… — восторгалась она, к чему-то принюхиваясь. — Ах, как хорошо!"

"Продолжим нашу беседу, Анастасия, — строго продолжал актер, дергая за веревку. Слышался шум воды, усиленный динамиками. — Я неизмеримо выше их уже потому, что не болен этой болезнью. Я — человек, а их обделила природа такими естественными вещами как умение сострадать и умение сомневаться!"

"Как ты прав, Максимилиан! — И после долгой паузы: — Они мне тоже смешны, Максимилиан!"

"Это еще почему?" — недоверчиво спрашивал герой, брезгливо глядя на партнершу.

"Они мне напоминают смешных марионеток, которые сами себя дергают за ниточки. И поэтому их можно побеждать".

"Зло, — выкрикивал герой, — вполовину теряет свою страшную силу, если он осмеяно!"

Сцена погружалась во мрак. Звучала шестая кантата Баха, прерываемая ликующими звуками спускаемой воды. Туалетный бачок надрывно ревел, возвещая приход новой эры драматургии.

Опускался занавес, и громовые аплодисменты сотрясали театр.

Второе действие было еще интереснее. Когда в зале смолкали все звуки, и наступала гробовая тишина, неяркий свет заливал сценическое пространство.

Шестеро дюжих рабочих сцены, кряхтя и постанывая, выносили из кулис и ставили перед зрителями огромный унитаз, на который тут же боком усаживался некий неопрятный очкарик со спущенными брюками и вперял свой сонный взгляд на видимую из зрительного зала картину, висевшую на выбеленной бутафорской стене.

Собственно, картиной ее назвать было нельзя, ибо это была просто рама, сквозь которую была видна стена, крашеная белой масляной краской.

Полчаса второго действия тянулись, как столетие… За все второе действие были сказаны всего два слова.