– Можно?

Я никогда не давал эту вещь в руки посторонним, но сейчас, повинуясь невероятному магнетизму этого человека, молча снял крест с шеи и доверил ему.

Он осторожно и зачарованно, как величайшую в мире ценность разглядывал крест со всех сторон, и тонкая цепь, свисая со смуглой руки, вздрагивала и покачивалась подобно крохотному маятнику, отсчитывавшему своё, никому не ведомое время: «тик-так, тик-так…» Маятник дрогнул, смешался, ровное движение прервалось.

– Что это? – Он заметно побледнел и выглядел испуганным. – Откуда у тебя это?!

Меня прямо-таки подбросило. Неужели он думает, что я украл?

– Это моё! Мне его надела при крещении моя бабушка, ясно?! И это единственное, что у меня осталось после её смерти! Потому что, когда мы переезжали в грёбаное Митино, у нас по дороге стащили саквояж с её вещами: иконы, дешёвые украшения – серьги, бусы, не стоившие ломаного гроша, старые письма и открытки!

Я хотел добавить, что на самом деле я атеист, но не успел.

– Успокойся, – поспешно выговорил он, останавливая мой пыл, и было в его застывшем взгляде нечто, заставившее меня оборваться и умолкнуть. – Ты меня не так понял. Я вовсе не то имел в виду, не хотел тебя обидеть. Мне очень жаль…

Он оборвал фразу, вернул мне крест и подвернувшимся прутиком принялся чертить на земле замысловатые фигурки, словно позабыв о моём существовании. Рука, сжимавшая прут, заметно подрагивала. Мне стало неловко за свою горячность. Я не понял, что так взбудоражило моего собеседника, но на всякий случай запрятал крестик под одежду, после чего деликатно покашлял.

– Вы мне поможете?

– Я не знаю, – проговорил он, не отрываясь от своего занятия. – Боюсь, это не в моих силах. Я не понимаю, как и почему произошло твоё странное путешествие. Похоже, я должен с этим разобраться…

Мыском видавшей виды сандалии он затёр рисунки, поднял голову, прищурившись, некоторое время вглядывался в моё лицо, словно пытался прочесть на нём нечто, от чего зависело что-то очень важное в его жизни, и мне стало не по себе от этого пронзительного испытующего взгляда.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать один.

– Где и когда ты родился?

– Где? – Я усмехнулся. – В ближнем Подмосковье. В одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году от Рождества Христова.

Секунду он смотрел на меня, будто только что увидел впервые, на его щеках проступили красные пятна.

– От чьего Рождества? – переспросил он.

– Моего, – сказал я сердито. – Иисуса Христа, конечно. Слушай, хватит меня разыгрывать. Даже если я ударился головой, и слегка не в себе, это не значит, что я полный овощ, и забыл прописные истины.

– Та-ак… – протянул он, устало потерев лоб и виски, вдруг рассмеялся, но в смехе зазвенели нотки горького сарказма.

– Что не так?

– Всё! – Выкрикнул он, изменившись в лице, ткнул меня в грудь. – Золотые побрякушки, отсчёт времени… Всё это бред, мишура, убогая подмена сути! Вы, как дикари, поклоняетесь внешней атрибутике, забывая о сути, исполняете бессмысленный ритуал, а потом идёте и уничтожаете друг друга! И на это вы положили две тысячи лет?!

Он вскочил и заходил взад-вперёд, размахивая руками.

– Какие две тысячи лет? – поморщился я. – Это даже не смешно. Слушай, как тебя там, кончай придуриваться!

Он резко тормознул.

– Я и не придуриваюсь. Есть вещи, которые с трудом поддаются человеческому пониманию.