За долгие годы он так полюбил Ивана Дмитриевича, что даже его сына, то есть Путилина-младшего, стал подозревать в недостаточном уважении к отцу. Кое-что из рассказанного им было подвергнуто сомнению и отброшено как недостоверное. Дед, например, отказывался верить, что Иван Дмитриевич бил своих агентов и не желал признавать за ним то мелочное тщеславие, с каким он мечтал об австрийском ордене. С годами изменилась даже его внешность. Вместо бакенбард у Ивана Дмитриевича появилась интеллигентная чеховская бородка, и прозвище «Бакен», которым агенты сыскной полиции наградили своего начальника, стало трактоваться в том смысле, что он любил простых людей и часто предупреждал их об опасностях, грозящих со стороны сильных мира сего, как плавучий речной маячок оберегает пароходы, указывая им верный путь среди мелей.

Незадолго до смерти деда Иван Дмитриевич почему-то сделался фантастически метким стрелком из пистолета. Порой он ломал пятаки и гнул подковы. А однажды вдруг взял и заявил царю, что в России давно пора ввести конституцию.

Я счел долгом очистить его образ от позднейших наслоений, но не могу удержаться от того, чтобы не привести здесь один эпизод из жизни Ивана Дмитриевича, тоже рассказанный Путилиным-младшим. Хотя к преступлению в Миллионной сам случай никакого отношения не имеет, он напоминает мне веточку, которая своими изгибами повторяет очертания гигантского древесного ствола. Будь эта история покороче, ее можно было бы поставить эпиграфом к настоящему рассказу.

Вот она.

У некоего крупного чина, директора канцелярии в Министерстве иностранных дел, пропала со стола папка с секретными документами. Искали недели две, но безрезультатно. Жандармы оказались бессильны, сам канцлер Горчаков вынужден был доложить о пропаже государю. Исчезнувшие бумаги касались политической ситуации на Балканах, умные головы подозревали английских шпионов. И точно: через две недели один молодой чиновник, служивший в той же канцелярии, вечером прогуливался по набережной со своим мопсом, как вдруг заметил впереди незнакомца с похищенной папкой, которую он узнал по застежкам. Эта застежка блеснула в лунном свете, но некого было позвать на помощь на пустынной набережной. Подкравшись, чиновник выхватил папку, однако самого шпиона задержать не сумел — тот скрылся, оставив на месте схватки упавший с головы цилиндр. Тогда-то и решено было прибегнуть к услугам сыскной полиции.

С директором канцелярии — тем самым, что потерял секретную папку, — Иван Дмитриевич побеседовал в кабинете, затем вместе прошли в комнаты, где сидели его подчиненные. Героя, вернувшего украденные бумаги, Иван Дмитриевич просил не называть, сказав, что хочет определить его сам. К всеобщему удивлению, это ему удалось: походив между столами, он уверенно указал на чиновника лет тридцати с рано полысевшим шишковатым теменем.

Тут как раз принесли оброненный шпионом цилиндр — старый, с трещиноватым верхом и дырявой подкладкой. Иван Дмитриевич взял его, повертел в руках и вдруг с размаху насадил на голову этому чиновнику. Цилиндр пришелся точно по размеру.

— Следствие закончено, — сказал Иван Дмитриевич.

Бедняга-чиновник тут же зарыдал и во всем покаялся: да, он украл папку, чтобы после ее вернуть и обратить на себя внимание начальства.

Когда Иван Дмитриевич ушел, канцеляристы, вырывая друг у друга цилиндр, стали осматривать его изнутри. Они думали, что на подкладке осталась фамилия владельца, которую тот написал там когда-то, забыл и не стер. Но нет, Иван Дмитриевич читал в сердцах, а не на подкладках цилиндров, потому он и был великий сыщик.

И еще никто не мог понять, почему похититель признался.