— До Сатурналий, господин мой! — поспешно ответил Оппий, боясь, что император откажется.

Цезарь кивнул, и обрадованный Оппий, возвратившись домой, тотчас же послал гонца к Эрато, приказав готовиться к пиру.

В таблинуме остались Антоний, Бальб, Кассий, Брут и Цицерон.

Цезарь был весел. Обращаясь к Цицерону, который, как ему было известно, скорбел о республике, он сказал:

— Не пора ли, друзья, дать полную амнистию (это твое слово, Цицерон!) помпеянцам? Теперь они для нас не опасны, а я забочусь о мире в Италии и провинциях. Поэтому я хочу разрешить им вернуться в Италию, а вдовам и сыновьям погибших возвращу часть отнятого имущества.

Кассий, Брут и Цицерон захлопали в ладоши. Молчали только Антоний и Бальб.

— Что же вы? — обратился к ним Цезарь. — Разве вы не согласны с моим решением?

— Не будь доверчив, император, — твердо сказал Антоний. — Помпеянцев мы знаем, — они готовы предать тебя…

— Или убить, — покосился Бальб на Цицерона. Оратор побледнел, встретившись с ним глазами.

— Я не думаю, чтобы император и диктатор нуждался в советах даже друзей, — вымолвил он, едва владея собою. — А слово Цезаря — тверже камня и для нас закон.

— Это так, — согласился Бальб, — но император выразил свою мысль не в виде окончательного решения…

Цицерон поспешно прервал его:

— Общество давно ждет содружества всех сословий в работе на пользу отечества. И, конечно, Цезарь помнит мои слова в благодарственной речи за помилованного Марцелла: «Мне больно видеть, что судьба республики зависит от жизни одного человека…» Ибо республика, Цезарь, не может оставаться в том виде, как она есть…

— Я предпочитаю смерть жизни тирана, — перебил Цезарь, — но почему ты, консуляр, знаменитый оратор и писатель, повторяешь всюду, что всё потеряно, что тебе стыдно быть рабом и совестно жить? Ты несправедлив, подвергая насмешкам полезные мероприятия и справедливые действия. Не ты ли насмехался над исправлением календаря, над магистратами, которые работают по моим указаниям, а не по своему усмотрению, над ограничением власти жадных правителей, грабящих провинциалов? В речи «За Марцелла» ты умолял меня беречь свою жизнь, а когда сенат приказал поставить мою статью рядом со статуями семи царей, ты ехидно заметил: «Очень рад, видя Цезаря так близко от Ромула!»

— Цезарь, я сказал без злого умысла…

— Лжешь! — резко перебил Антоний. — Ты намекал на убийство Ромула сенаторами!.. Ты осмелился задеть божественного императора…

Побледнев, Цицерон направился к двери. Никто его не удерживал — даже Брут, любивший его, молчал.

Когда оратор вышел, Цезарь говорил, пожимая плечами:

— Всегда он был такой, не имел своего мнения, метался между мной и Помпеем, присматривался, на какой стороне выгоднее, и вечно ворчал, порицая и осмеивая своих друзей. Но что сказано — решено: я дарую амнистию помпеянцам и позабочусь, чтоб они были допущены к магистратурам, а права народа уважались…

Помолчав, взглянул на друзей:

— Не забудьте о пиршестве в загородной вилле Оппия…

Все поняли, что беседа кончена, и, толпясь, прощались с Цезарем: одни целовали ему руки, другие грудь, шею, третьи щеки и лысину.

— Останься, — удержал император Антония, — ты мне нужен.

Поглаживая черную окладистую бороду, тучный краснощекий муж стоял веред Цезарем, не смея сесть без приглашения.

— Садись, друг, — приветливо сказал диктатор, — ты, конечно, понял, почему я делаю уступки аристократам.