– А может, хватит, – сказал я.

Полушкин резко подался ко мне:

– Вы за меня беспокоитесь? Или за нее? – Он кивнул в сторону Нины.

– Сактыма, наливай! – сердито приказала Нина замешкавшемуся удэгейцу.

Сактыма налил. Мы выпили, но Нина не притронулась к своей кружке. Она с вызовом посмотрела на нас и сказала повелительно:

– А теперь и мою.

Я потянулся к ее кружке, но Полушкин с лихорадочной поспешностью перехватил ее, расплескивая:

– Н-нет, это мое по праву. Я не позволю никому, да, да… Твое здоровье, дорогая!

– Подожди! – Я остановил его руку и протянул кружку Сактыме. – Налей!

Удэгеец, ласково улыбаясь, охотно наливал, приговаривая:

– Крепкий напитка, понимаешь: медведь и то пьяным будет.

– А теперь давай выпьем! – Я поднял наполненную кружку и обернулся к Нине: – Ваше здоровье!

Отставив пустую кружку, я скрестил руки на груди и спросил Полушкина:

– Вы что-то намеревались мне сказать?

Он опирался локтями о стол, голова его тяжело клонилась, и видно было, как трудно ему держаться на скамье. Временами он вздрагивал, зябко поводил плечами и наклонял ко мне лоб, словно хотел бодаться.

– Да, я скажу, все вам скажу… Некоторые реалисты любят рассуждать об этом самом, – он тяжело выговаривал слова, – об обязательности… О подчинении законам искусства своеволия художника. Гм, своеволия! Как выражаться-то умеют. А что коснется в жизни – так им подай лакомый кусок… То есть мы имеем дело с обыкновенными эгоистами, которые за разговорами о строгости и обязательности искусства прячут свое фарисейское нутро. Это я о вас говорю… Вы не догадываетесь?

– Что!.. – Я встал из-за стола, готовый броситься на Полушкина.

Но меня опередила Нина. С чувством открытой неприязни она сказала насмешливо Полушкину:

– Мой друг, ты даже оскорбления произносишь, не меняя тона, – скрипишь, как надломленная осина.

Лицо его болезненно дернулось, словно от тока. Он жалобно и как-то беспомощно посмотрел на Нину и горько произнес:

– Анна стала замечать, что у Каренина длинные уши…

Затем уронил голову на стол и зарыдал.

– Крепкий напитка, – радостно улыбался Сактыма. – Смотри, чего делает. Хорошо!

Мне неловко было оставаться здесь, я вышел из-под навеса.

Через минуту Сактыма и Нина поволокли Полушкина к омшанику.

– Тебе ходи спать в цзали! – крикнул мне Сактыма.

Но мне было совсем не до сна. На мои крайне возбужденные бессонными ночами и последним напряженным днем нервы даже выпитое не подействовало. Сознание работало четко и лихорадочно, шумно колотилось сердце и сильно било в виски. Я раза два прошел мимо омшаника, прислушиваясь к приглушенному разговору и не решаясь войти туда. Наконец прошмыгнула из дверей тень Сактымы, и долго еще он покачивался от улья к улью на освещенной луной поляне. И вот вышла Нина. Увидев меня, она коротко и глухо сказала:

– Спит, – потом вздохнула. – Он прав: какие мы эгоисты! Как все скверно получилось.

А еще через минуту, прижимаясь ко мне горячим и сильным телом, она шептала:

– Все равно кончать надо… Боже мой, как я вас люблю!

Она стояла передо мной, запрокинув голову, и лицо ее, освещенное луной, было по-русалочьи зеленовато-бледным.