На первых порах он так обрадовался и испытал такое облегчение, увидев Дикштейна целым и здоровым, с той же самой улыбкой до ушей, что не присмотрелся к нему поближе.

И только теперь он обратил внимание, что его приятель не просто худ; он выглядел изможденным. Нат Дикштейн всегда был невысоким и худеньким, но теперь от него, казалось, остались одни кости. Кожа неестественно белого цвета и большие карие глаза за пластмассовой оправой очков лишь подчеркивали это впечатление. В проеме между обшлагом брюк и носков виднелась полоска бледной кожи ноги, смахивающей на спичку. Четыре года назад Дикштейн был загорелым, жилистым, жестким, как кожаная подметка армейских ботинок британской армии. Когда Кортоне, что нередко бывало, рассказывал о своем английском приятеле, он неизменно добавлял: «Самый выносливый, умный и отчаянный вояка, который спас мою чертову жизнь, и ей‑богу, так оно и было».

– Потолстел? Нет. – Дикштейн покачал головой. – В стране по‑прежнему железное нормирование, приятель. Но мы как‑то справляемся.

– Ты знавал и худшие времена.

– И как‑то выживал. – Дикштейн улыбнулся.

– Ты попал в плен?

– Под Ла Молиной.

– Черт побери, как им удалось скрутить тебя?

– Очень просто. – Дикштейн пожал плечами. – Пуля попала в ногу, и я вырубился. А когда пришел в себя, уже валялся в немецком грузовике.

Кортоне глянул на ногу Дикштейна.

– Все зажило?

– Мне повезло. В лагере оказался медик – он и срастил мне кость.

Кортоне кивнул.

– И еще концлагерь… – Он подумал, что, может быть, не стоит спрашивать, но ему хотелось знать, как там было. Дикштейн отвел глаза.

– Все было сносно, пока они не узнали, что я еврей. Хочешь чаю? Выпить нечего.

– Нет. – Кортоне уже жалел, что заговорил на эту тему. – Во всяком случае, по утрам я виски не пью. Жизнь и так слишком коротка.

Дикштейн перевел взгляд на Кортоне.

– Они решили выяснить, сколько раз можно ломать ногу в одном и том же месте и снова сращивать ее.

– Иисусе, – только и мог прошептать Кортоне.

– И делали они это с отменным мастерством, – ровным голосом произнес Дикштейн и снова отвел взгляд в сторону.

– Подонки, – вырвалось у Кортоне. Он даже не знал, что еще сказать.

На лице Дикштейна появилось странное выражение, которого Кортоне не доводилось видеть у него раньше, нечто – он понял это позднее – вроде страха. Что весьма странно. Ведь все уже позади.

– Черт побери, в конце концов, мы же победили, не так ли? – И он хлопнул Дикштейна по плечу.

– Так и есть, – усмехнулся Дикштейн. – Ладно, а что ты делаешь в Англии? И чего ради ты взялся меня разыскивать?

– Я решил сделать остановку в Лондоне по пути в Буффало. Зашел в военное министерство… – Кортоне замялся. Он зашел туда, чтобы узнать, как и когда погиб Дикштейн. – Они дали мне твой адрес в Степни, – продолжил он. – Там на всей улице остался только один дом. И в нем я нашел старика, на котором не меньше дюйма пыли.

– Томми Костера.

– Точно. Ну, мне пришлось выпить около девятнадцати чашек спитого чая и выслушать всю историю его жизни, после чего он послал меня в другой дом за углом, где я нашел твою мать, выпил еще столько же спитого чая и выслушал историю ее жизни.