Ларисе было приятно, что Алексей понимал ее мгновенно. Она пыталась объяснить ему суть города, показать его живым организмом, и он тут же принял такое определение. Оказывается, он и сам так же относился к Ленинграду. Петербургу то есть. Они довольно быстро пришли к соглашению, что Петербург — большая живая клякса на плоском столе восточного побережья Балтийского моря. Лежит клякса, дышит незаметно для постороннего глаза собственными испарениями, не шевелится почти. Под зелено-серой кожей медленно проползают ленивые нервные импульсы, неспешно ползут и почти затухают, дойдя до командного пункта — мозга. Ну и размякший от вечной сырости мозг, естественно, всерьез хилые сигналы не воспринимает, он думает о великом своем предназначении, что ему эти нечувствительные толчки… Так и живет мягкое влажное существо, сверху для вида покрытое темной ребристой чешуей остроугольных строений.

Москва — другое дело. Клубок змей, свившихся в скользкую косичку и завернувшихся в спираль. Муравейник, построенный в виде лабиринта. Со страшной скоростью обитатели его мчатся по спирали, уткнувшись в тупик, бегут обратно, находят в конце концов правильный путь. Чужакам в Москве тяжело, заматывает их лабиринт, сводит с ума, толкают трудяги-аборигены, дышат в спину, оттирают в сторону. А в самом центре муравейника — как у Винни-Пуха — горшочек с медом. Глубоко запрятан в самом сердце города. К нему все и лезут полакомиться. А кто пролез — уже горя не знает, жрет себе да нахваливает. Но трудно к горшочку пробраться, слишком запутаны узкие кривые улочки, чем ближе к меду, тем уже делаются, тем круче повороты и больше соперников за каждым углом.

Нью-Йорк…

— Черт его знает! — Лариса улыбнулась. — Символ города — ты видел уже, наверное, — яблоко. Ну, может быть, яблоко. Но, с другой стороны, тут такой прямой ассоциативный ряд не работает. Это… это как космос. Только не смейся. Да. Тут целые районы недалеко от центра вдруг проваливаются в такие черные дыры — раз — и нет. А потом — бац! — и там уже другой район, дома другие, все. Москва и Питер обрастают одинаковыми новостройками. А тут — одно-двухэтажные коттеджи, потом, глядишь, уже высотные дома вдруг пошли. Потом — опять коттеджи. В общем, тут никто и ничто не стоит на месте. На работу утром весь город двигается — это движение с большой буквы. Представляешь, сколько машин и на какие расстояния тут ездят? А сабвей? Здесь целые как бы пласты геологические перемещаются. И утром, и вечером. И ночью, все время.

— Слушай, а чисто здесь. Говорили — грязный город…

— Ну где же — чисто? Все замусорено.

— Да нет, Лариса, это же не грязь. Это, правильно ты говоришь, мусор. Ты помнишь нашу грязь родную? Я, бывает, из леса приезжаю, а у меня ботинки чище, чем после похода в гастроном. Не помнишь? Слякоть, грязь… Ноги разъезжаются, люди падают…

— А, это дороги. Грязь эта самая, она на колесах машин в город приезжает.

— Не знаю, не знаю, Лариса. Мне вот кажется, что Питер просто в эту грязь проваливается. Без всяких машин.

— Ну ладно. Проваливается так проваливается. Сами виноваты, в конце концов. А у тебя просто период офигения от Нью-Йорка идет. Это быстро кончится, Леша. Собственно, вместе с деньгами и кончится. И затоскуешь ты по грязи питерской, полетишь обратно счастливый.

— Ты-то здесь довольна?

— Я — да. Но я и приехала сюда жить. Я так и хотела, и что хотела, то и получила. Поэтому мне, естественно, здесь нравится. Ладно. Куда пойдем?

— Все равно.

Они дошли до Сентрал-парка.