Ощущая острую, парализующую боль в руке и свою полную беспомощность, Барклай Виллис Второй, перейдя с визга на тихое завывание, увидел, что врагов было двое. Второй — худощавый, невысокий, со стертыми чертами лица — стоял чуть в стороне и со скучающим лицом следил за поединком. Зевнув и прикрыв рот узкой ладонью, он произнес что-то на каркающем, рычащем диком языке, который Барклай Виллис Второй как ни пытался понять долгие годы, так и не одолел, разве что несколько ругательств осели в памяти. «Русские, — машинально отметил он, — Crazy Russians…»

— Ну что, сопляк, говорить будем? — спросил его краснолицый здоровяк на хорошем английском.

— Ты кто такой, мать твою? — Барклай Виллис Второй еще никому в жизни жопу не лизал! Эти русские еще вспомнят Барклая!..

— Кто надо. Джонни видел сегодня?

— Какого еще, к матери, Джонни? Убирайся отсюда, траханный в мозг!

Здоровяк ловко, так что Барклай не успел увернуться, наступил ему ботинком на горло:

— Слушай, щенок, я сегодня очень устал, пока по помойкам лазил за такими говнюками, как ты. Так что советую тебе разговаривать вежливо. Тебя не учили, как со старшими разговаривают?

— Пошел в жопу, — неуверенно начал было Барклай, но, почувствовав, что давление ботинка усилилось, прохрипел: — Не знаю никакого гребаного Джонни! Не видел никакого вонючего, траханого Джонни! У меня нет брата по имени Мудацкий Говноед Джонни!

Здоровяк улыбнулся:

— Слышь, Тусклый, как поет! Словарь можно писать с этим парнем! Ты плохо понял, по-моему… — Он надавил ногой сильней, и Барклай Виллис Второй судорожно поджал ноги и попытался вцепиться руками в ботинок, который, как он чувствовал, сейчас раздавит ему кадык. Он хотел что-то сказать, но не мог. Кроме булькающего хрипа, из глотки не выходило ни единого звука.

— Отпусти его, — сказал Тусклый. — Он уже и говорить-то не может.

Барклай сел на траву, держась за горло обеими руками, и зашелся в глубоком кашле.

— О’кей, — отдышавшись, выдавил он. — О’кей. Какой вам нужен Джонни?

Барклай тянул время, пытаясь вспомнить, что за Джонни может интересовать этих головорезов. В его банде парней с таким именем не было. Значит, белый. Но и белых продавать незнамо кому Барклай не будет — не такой он парень, чтобы кому ни попадя рассказывать о своих делах. Или о чужих, что тоже нехорошо. И небезопасно.

— Белый? — спросил он, усиленно морща лоб.

— Красный, блядь! — выругался здоровяк по-русски.

Последнее слово было из тех, что Барклай мог понять.

— Белый, твою мать, — перейдя на английский, продолжал здоровяк. — Белый. Тощий. Наркот. Эмигрант.

— Хм, Джонни, Джонни.

Барклай продолжал таращить глаза, задирать брови, изображая активный мыслительный процесс. Двое в костюмах молча ждали результата.

Неожиданно Барклай понял, о ком идет речь. Он никогда бы не подумал, что такой тип может интересовать кого-то настолько серьезно, что за ним полезут на его территорию да еще и будут нападать на черных братьев. Надо же, чудеса, да и только! Один из немногих белых, который не боялся ходить по узаконенным негласно местам обитания банды Барклая и их друзей.