– Тяжелый он у тебя что-то! И чего такую тяжесть таскать?

Я делал вид, что не понимаю его явных намеков. Пирожков мне было не жалко, до Москвы два часа езды, не успею проголодаться. Пусть соня помучается до автобусной станции, культурные люди не едят на ходу. На фоне его нестерпимых брюхо-ненасытных мук мы вели с Настей возвышенный разговор о природе, о предназначении человека, о реинкарнации. Начинался он с философской подходцей, издалека, и звучал приблизительно так:

– Как ты думаешь, Макс, – спросила Настя, – память человеческая, от рождения неотъемлемое свойство гомо сапиенса или благоприобретенная в результате опыта способность человека сохранять впечатления и переживания?

В отличие от Данилы, чья система мировоззрения, если о таковой вообще можно говорить, затейливо объединяет стихийный материализм с крайним мистицизмом, я считал себя закоренелым идеалистом, поэтому, не долго думая, ответил:

– Я думаю, память в нас заложена от природы! Мы еще родиться не успеем, а уже как диссиденты орать начинаем, то нам – не так, это нам – не эдак!

Настя не была со мной согласна.

– А я думаю, что каждый индивид только в результате общения с природой или с подобным себе, на всю жизнь оставляет на сердце незаживающие рубцы, которые образуют память. Посмотри вот на озеро, разве оно не прекрасно в лучах восходящего солнца? Разве можно забыть такую красоту?

– Конечно, нельзя!

Путь на автобусную остановку у нас проходил по берегу искусственного водохранилища. Настя остановилась, пропуская вперед Данилу. Зря она это сделала. Пока он шел позади нас, наш разговор ему не был слышен. Но как только мой дружок выскочил вперед, любой возвышенный бряк стал достигать его ушей. Насте показалось, что она тихо спросила:

– А ты Максим, когда уедешь, будешь вспоминать о нас с Данилой?

Расплывчато сформулированный вопрос имел под собой вполне определенный контекст, о чем не преминул залепить со всей откровенностью наш дружок.

– А чего о тебе провинция, вспоминать? – неожиданно повернулся он к Насте. – У него знаешь, какие одноклассницы в Москве? Я видел фотографию, справные все, у каждой курдюк с пуд, не меньше. Не чета тебе. Он с ними если пойдет танцевать, так хоть руку будет куда положить, а не то, что у тебя, за талию обнимешь, и не знаешь, то ли это позвоночник, то ли талия. Ты потому и музыку громкую любишь! Металл!

Было! Было такое дело. У Насти действительно была осиная талия. Она ею гордилась и одновременно страдала.

– При чем здесь громкая музыка? – с обидой в голосе спросила она.

Данила больно ее клюнул.

– А чтобы не было слышно, как кости гремят, когда ты трястись начинаешь. Потому ты ее, погромче, и включаешь!

Настя чуть было не спихнула его в озеро.

– Да отдай ты ему пирожки, – воскликнула она, обращаясь ко мне, – пусть он ими, обжора, подавится!

Смотреть на них, как они кусают друг друга, одно удовольствие. Я был между ними цементирующим началом. Летом, как только я приезжал к бабке с дедом на каникулы, они устанавливали между собой перемирие, и в основном беззлобно переругивались. Правда, иногда Даниле доставались тумаки, но он как стоик, сносил их молча. Мой дружок снова отстал, и я вернулся к прерванному разговору.

– Конечно, Настя, буду вспоминать!

Поскольку ни к чему не обязывающая болтовня перешла в плоскость межличностных отношений, я непроизвольно оглянулся назад, проверяя на всякий случай, расстояние до нашего приятеля. Не дай бог снова услышит, о чем идет речь.

– И ни на кого смотреть не будешь?

Пришлось на ровном месте оправдываться.

– А я разве когда-нибудь, на кого-нибудь смотрел?

– И даже на меня?

Как глупый дятел, я подтвердил:

– И даже на тебя!

Доморощенный философ, попался в первый же расставленный силок.