– Пытается? Да она, я думаю, просто их изучает! Анализирует, как ты это называешь. Производит вивисекцию.

    – Она с научными целями! – сказал Гемпель.

    – Наука знаешь куда человечество завела? – заметил я, как мне казалось, остроумно. – Она довела человечество до атомной бомбы. И до биологического оружия. Ничего хорошего.

    – Ей важно понять, как переносить прозерпинианский разум в телесные оболочки, приспособленные к существованию на Земле-два, – при условии нестабильности границ между Землей-два и Землей-один. Она утверждает, что подобный переход от изначального бытия ко вторичному всегда чрезвычайно рискован. Она исследует способы такого перехода, при которых прозерпинианский разум подвергается минимальному риску.

    – И ради этого она практикует вивисекцию. Очень гуманно.

    – Возможно, на Прозерпине другие представления о гуманности… Если ты изуродован при переносе разума, это является неоспоримым свидетельством твоей изначальной неполноценности. И будучи существом неполноценным, ты обязан служить другим. В качестве материала для анализа и изучения. Да, в качестве материала для вивисекции, если угодно! – Гемпель разгорячился, лицо его покраснело. – В этом твое общественное предназначение, твоя гордость. И прозерпиниане понимают и принимают это.

    – Ты рассуждаешь как фашист, – сказал я.

    – Еще скажи, что жалеешь моллюсков.

    – Это же разумные моллюски, у них, может быть, даже душа есть… Да разве ты сам их не жалеешь? – спохватился я. – Ты же сам отпустил на волю целую партию заключенных, которых гнали сюда для проведения над ними бесчеловечных экспериментов. А? Сознавайся, Гемпель.

    – Может, и жалею, но это неправильно, – не сдавался Гемпель.

    Я схватил его за рукав, заставил посмотреть мне в глаза (мы стояли на лестнице перед очередной дверью) и зашептал:

    – Скажи честно, ты ведь просто ищешь способ выгородить Алию! Ты подбираешь оправдание ее чудовищным поступкам! «Другие обычаи», «мы не вправе вмешиваться», «у них благие цели»… Ага, давайте теперь из политкорректности оправдывать каннибализм – мол, это очень древняя традиция…

    – Не городи чушь, – прошипел Гемпель.

    Я видел, что сильно задел его. Потому что я был прав.

    Однако Гемпель упорно не хотел сдаваться.

    – Алия не такая, – твердил он. – Не бесчеловечная, не жестокая. Она хорошая.

    В третью квартиру мы попросту постучали. Вот так: тук-тук-тук. Как все люди делают, если звонок не работает.

    И нам попросту открыли. Как все люди делают, если к ним стучат, а они дома и ничем срочным не заняты.

    * * *

    Самое время сделать вдох и немного помолчать. Это придаст моему рассказу некоторую напряженность, а мне позволит сходить на кухню и, выслушав привычную нотацию от моей старенькой мамы, все-таки взять сигареты и пойти перекурить. Мама уже почти сорок лет пытается заставить меня бросить курение. Безуспешно, как вы понимаете.

    Вот у нас заодно появилась минутка обсудить еще одну вещь. Дело в том, что я записываю мою историю спустя сорок лет после того, как она произошла. Я много раз пытался это сделать, но меня вечно что-нибудь да останавливало.

    В молодости я не умел излагать свои мысли внятно.