И вцепился в ее ладонь изо всех сил, даже помогая себе ногтями.

    Она зашаркала по переулку и нырнула вместе с ним в подворотню.

    Лифты ползали по желтым стенам дома.

    С натугой они карабкались все выше, к невозможному небу над двором-колодцем, к недостижимой цели. Они были похожи на паразитов, внедрившихся под кожу и двигающихся вдоль позвоночного хребта, как в фильме ужасов.

    Петр впервые ездил в таком лифте. Он понял вдруг, что слишком мало успел за свою жизнь, чтобы позволить ей закончиться в общежитии.

    – Здесь.

    Они очутились перед крашеной дверью без номера.

    Антигона позвонила, потом постучала, и дверь тихо раскрылась, и в полумраке проступила бледная женщина в стареньком халате. У женщины не было возраста. Она как будто находилась за пределами собственной судьбы. Петр восхитился, потому что это было хитро придумано – жить потихоньку, предоставив судьбе возможность самой вершить свой жестокий и страшный суд!

    Не обращая внимания на вопрошающие глаза женщины, Антигона повернулась к Петру и сказала:

    – Вот эта – мать, Петр Лавочкин. Ты получаешь возможность глядеть.

    Петр оглянулся на Антигону, но она уже входила в лифт, готовая растаять в нереальной вселенной «колодца», а между тем женщина шагнула к двери с явным намерением изгнать Петра и не допустить его в свое обиталище.

    Поэтому Петр быстро шагнул вперед и схватил женщину за локти. К этой женщине следовало прикасаться нежно и бережно, ее кости ощущались как нечто чрезвычайно хрупкое.

    – Хотите чаю? – слабым голосом произнесла она.

    Она заварила для него на кухне слабенький чаек. На поверхности чашки плавали чаинки. Они были такими жалкими, что у Петра пропало всякое желание задавать этой женщине какие-либо вопросы.

    Она заговорила сама:

    – Я сразу узнала тебя. Ты и был таким – грязнокожим. Я ни у кого не видела такого ужасного оттенка кожи. Прости.

    Петр покачал головой. Он вовсе не считал свою внешность ужасной и в словах матери не видел ничего обидного. К тому же некоторые девчонки уже находили его весьма интересным. «В тебе есть опасность и тайна, – сказала ему одна из его подруг. – Если бы у тебя была еще своя жилплощадь, то я бы даже не задумывалась».

    Поскольку Петр молчал – а молчал он потому, что думал о множестве разных вещей, и все они разом захватывали его воображение, – женщина торопливо продолжила:

    – Я отказалась от тебя прямо в роддоме. Я не могла принести тебя домой. Мой муж… – Она судорожно вздохнула. – Он сказал, что ты – не от него. Мы потом все равно развелись.

    Петр подумал о муже этой женщине, о ее любовнике, о том, как она ложится в постель и смотрит на мужчину в ожидании. Он почти въяве видел ее печальное лицо, слышал ее вздохи. Есть женщины, которые в постели смеются, а эта – вздыхает. И в конце концов ее любовникам это начинает казаться пресным.

    Он посмотрел на ее руки и увидел, что они увяли.

    «Наверное, нельзя думать такое о матери», – мелькнуло у Петра, и в тот же миг он понял, что эта женщина ему не мать.

    – Ты не простила его? – спросил ее Петр. – За то, что он заставил тебя оставить ребенка?

    Она пожала плечами.

    – На самом деле это он не простил меня.