Я не имею никакого касательства к делу об ожерелье. Все выдвинутые против меня обвинения — бездоказательная клевета. Они могут быть легко опровергнуты, что я и сделаю ниже. Сами же обстоятельства этого дела меня не интересуют, и я не считаю возможным для себя их обсуждать…

…Я написал то, что достаточно для закона, и то, что достаточно для всякого другого чувства, кроме праздного любопытства. Разве вы будете добиваться узнать точнее имя, мотивы, средства незнакомца? Какое вам дело до этого, французы? Мое отечество для вас — это первое место вашего королевства, где я подчинился вашим законам; мое имя есть то, которое я прославил среди вас; мой мотив — бог; мои средства — это мой секрет». Эта брошюра, или, как ее называли, «памфлет», где, вопреки грубым хитросплетениям и реминисценциям из арабских сказок, рыцарских романов, розенкрейцерских и мальтийских легенд (Аравия!), явственно ощущалось попранное достоинство, также умножила число масонов, видевших в Калиостро своего учителя.

Такова была эпоха, когда жажда чуда и предчувствие исторических катаклизмов выливались в восторженную истерию: властителем дум был врачеватель Месмер, объединивший людей через открытый им «животный магнетизм».

Все громче стали раздаваться голоса, требовавшие немедленного освобождения «божественного Калиостро». И он был оправдан вместе с Роганом, хотя это и бросало тень на честь королевы Франции.

О глубоком кризисе, охватившем высшее общество в то время, можно судить по легенде, известной как «предсказание Казота».

В самый канун революции видный иллюминат-мартинист и писатель Жак Казот был приглашен на обед, который давал один известный ученый. Трапеза протекала чрезвычайно весело. Говорили об успехах человечес-ского ума и о грядущих событиях, в которых присутствующие заранее приветствовали «освобожденный разум». Один только Казот казался грустным и хранил глубокое молчание. Когда его спросили о причине столь странного поведения, он ответил, что провидит в будущем страшные вещи. В ответ на это Кондорсе стал с присущим ему остроумием вышучивать Казота, всячески вызывая его на откровенность. В конце концов Казот, грустно улыбнувшись, сказал: «Вы, господин Кондорсе, отравитесь, чтобы избегнуть смерти от руки палача». Грянул дружный смех. Тогда Казот поднялся и, отодвинув бокал с вином, обвел присутствующих взглядом. «Вас, мой бедный Шамфор, — тихо сказал он, заставят перерезать себе жилы. Вы же, Бальи, Мальзерб и Рушер, умрете на эшафоте, посреди заполненной народом площади» Он хотел продолжить свое мрачное пророчество, однако герцогиня Граммон, смеясь, перебила его: «Но женщины, по крайней мере, будут пощажены?» «Женщины?» — переспросил Казот. — Вы, сударыня, и много других дам вместе с вами, вы будете отвезены на телеге на ту же площадь со связанными назад руками». Сказав это, Казот изменился в лице, его голубые глаза, казалось, вот-вот наполнятся слезами. И этот шестидесятивосьмилетний человек с убеленной сединой головой патриарха был так величествен в своей безысходной печали, что смех гостей внезапно умолк. Только госпожа Граммон сохраняла еще шутливое настроение. «Вы сейчас увидите, — воскликнула она, — что он даже не позволит мне исповедаться перед казнью». — «Нет, сударыня, — покачал головой Казот, — последний казнимый, которому сделают такое снисхождение, будет… — Он запнулся на мгновение: — Это будет… король Франции…» Наволнованные гости стали подниматься из-за стола.