Но Мейбл ее не слыхала.

Внизу, в долине, старый лавочник отвешивал на пенни маисовой муки тетке Сусанне, муж которой три года назад оставил ее с пятью ребятами, а сам уехал в Кейптаун; теперь она умирала от туберкулеза, и ее глаза неестественно ярко горели на исхудалом лице. Старик подкинул ей лишнюю горсть муки. Пятеро детей, и это — вся их пища. У него было тяжело на сердце: гадко все-таки быть лавочником.

Исаак смотрел на отца и на эту уже полумертвую цветную женщину взглядом, который был стар, как мир.

На Большой улице в грязи и песке копошились двое голых цветных малышей с землистыми, бескровными личиками и с ними худая, как скелет, собака, та самая, что выла по ночам.

Фиета начинала терять мужество. Лицо у Мейбл за эти полчаса стало совсем старое. Старое и измученное. Как у старухи, которая устала жить. Фиета взяла ее за плечо и встряхнула.

— Пора идти домой, — сказал Фиета. — Я пойду с тобой. Матери мы скажем, что тебе нездоровится. А потом я схожу в Большой дом и скажу им, что ты захворала.

Мейбл ничего не ответила. Фиета встала и отошла на несколько шагов, потом оглянулась. Мейбл сидела все в той же позе.

Фиета остановилась и стала думать.

Вдруг круто повернувшись, она решительно подошла к Мейбл, нагнулась, ухватила ее спереди за платье и рывком подняла на ноги. Мейбл пошатнулась. Тогда Фиета ударила ее по лицу.

Мейбл не устояла на ногах и повалилась. Но Фиета снова с силой подняла ее и, держа левой рукой за платье, правой стала бить по лицу.

Пустой, остекленевший взгляд Мейбл оживился. В нем отразилась боль.

Фиета, размахнувшись, ударила еще раз. В углу рта у Мейбл показалась кровь.

И вдруг Мейбл заплакала. Тогда Фиета оттолкнула ее, и она упала на землю.

Она плакала все громче, все отчаянней, она кричала от боли. Ее пальцы царапали землю, цеплялись за чахлую траву.

— Вот, вот. Плачь, глупая девчонка, — приговаривала Фиета. У нее самой по щекам текли слезы.

Рыдания Мейбл сменились криком. Она выкрикивала ругательства и проклятия, воздух звенел от ее крика. Наконец мало-помалу она стала затихать и только всхлипывала, уткнувшись лицом в теплую землю. Фиета, присев рядом, молча глядела в пространство.

«Вот так девушка перестает быть девушкой и становится женщиной», — с горечью думала она.

— В мое время это было проще, — негромко сказала она. — Изнасилует тебя какой-нибудь негодяй, и дело с концом.

Солнце клонилось к западу, золотя вершины дальних холмов. Повеял прохладный ветер, и люди перестали обливаться потом.

— Лучше тебе, Мейбл?

Мейбл подняла голову и посмотрела на Фиету.

— Если б ты знала, Фиета, как это больно.

Фиета отвела глаза в сторону.

— Я знаю… Давно, давно, еще когда тебя не было на свете, я встретила одного человека и полюбила его с первой же встречи. Он был молодой, сильный, красивый. Он был образованный, а в те времена среди цветных образованные попадались редко… Но он не любил меня. Он был цветной, как и я, но он не любил меня, он любил белую девушку. Ты ее не знаешь. Она умерла еще до того, как ты родилась. Твоя мать ее знала. Она жила в Большом доме…

— Здесь?

— Да, Мейбл, здесь. Он любил ее, и она его тоже любила… Белые люди истерзали его чуть не до смерти… Теперь он уже не такой, как был, но я и сейчас его люблю, и мне от этой любви и сейчас больно. Я до сих пор люблю его…

— Это Сэм?

— Да, — глухо ответила Фиета.