Растерянная, удрученная, она не замечала ничего вокруг, нетерпеливо дожидаясь того момента, когда Уриенс и его новая королева должны будут отбыть в Уэльс, и между Мордретом и Артуром пролягут пыльные мили. Она даже не сразу поняла, что произошло, с трудом пытаясь вникнуть в наступившую вдруг неразбериху, оборвавшуюся звоном клинков.

…Что бы спустя целую вечность полнейшего оцепенения, приникнуть к окровавленному телу, целуя стынущие губы…

Новая королева Уэльса, фея Моргана, в беспамятстве все поправляла разметавшиеся по плитам кудри, и крик ее недвусмысленно заявлял о причине столь глубокого горя:

— Акколон! Акколон… мой ласковый, веселый, нежный Акколон!

Это было так вызывающе откровенно, что на мгновенье все застыли в стыдливом потрясении. Разумеется, их отношения, как и многие другие ни для кого не были секретом. Но так уж принято, что на подобные приключения следует закрывать глаза, делая вид, что все ограничивается лишь пением баллад и совместными танцами.

Поведение же Морганы, на собственной свадьбе оплакивающей любовника, да еще своего пасынка — было верхом неприличия! Как и сумасбродный вызов королю ныне покойным Акколоном…

Устланный поручением, он вернулся раньше, чем ожидалось, но слишком поздно, что бы помешать свадьбе, и сидел на пире бледный и злой, прожигая ненавидящим взглядом то Моргиан, то отца, то Артура. И понял, понял по взгляду, которым обменялись король с сестрой, когда он подводил ее к мужу — то, чего не смог вынести…

Он не мог поднять руку на отца, женившегося на его возлюбленной… он не мог поднять руку на женщину, пусть даже она и предала его… но виновного он нашел и поступил точно в традиции Каэр Меллота, хотя и знал, что Артур наверняка убьет его… Тем более, Артур был гневен — близость сестры и молодого уэльсца давно раздражала короля совсем не по причине нарушения приличий.

Возможно, отступи Акколон при первой крови, признай поражение, не бейся он так неистово, так — что Артур сражался уже не столько за свою честь, сколько за свою жизнь… Возможно тогда, он покинул бы брачное пиршество, проклиная Моргану — но не умирал бы сейчас на ее руках…

Позже — будут говорить, что это был заговор…

Спор между старыми богами и новыми…

Многих удивляло, что король, — такой благородный и выдержанный, — поддался на оскорбительный вызов, и будут искать причины, воображая и домысливая, копаясь все глубже и глубже…

Как глупо!

Это был спор двух мужчин, любящих одну и туже женщину, еще более горький оттого, что они оба — уже не могут ею обладать…

И слезы — над бездыханным телом… Слезы женщины, которая не в силах примириться с гибелью того, кто ей был дорог! Не взирая на взгляды и слова… И крик:

— Любовь моя, прости! Прости меня! Прости за то, что я сделала с тобой! — ибо в том, что произошло, был только один виновный.

Но этот крик достиг все еще разгоряченного после неистового поединка Артура, который к тому же тоже был ранен, и породил гнев, — ослепляющий, всепоглощающий гнев: гнев неудовлетворенного, невозможного желания, и — оскорбленной гордости…

— Ты! Ты подговорила своего любовника убить меня! Что же ты не воспользовалась своими чарами? Впрочем, чего ждать от женщины! Ты вернулась только затем, что бы отравить каждый мой день! Но я не позволю тебе, змея, вредить и дальше!

Сознавал ли он сам, что кричит, занося меч? Вряд ли — ярость воина, попранное самолюбие владыки, уже привыкшего вершить чужие судьбы, и неутоленная запретная страсть двигали его рукой в тот момент…

Моргиан знала, что сейчас на полу окажутся уже два тела, и единственное, что выхватил угасающий рассудок в этой мешанине событий и лиц были: робкий юношеский голос обласканного ею юного Овейна, потрясенного, смущенного, глубиной и причиной горя будущей мачехи над телом обожаемого брата… И — ответный ему, разивший не хуже меча Артура, сверкнувший лютой ненавистью, мимолетный взгляд Мордрета — на это робкое и испуганное:

— Матушка…

«Мордрет… Что же я наделала!» Кажется, последние слова тоже пришлись в крик…

Мордрет видел и возвращение Акколона и его самоубийственный вызов, хотя сидел он далеко от матери, как и полагается по возрасту и положению — после всех сыновей Уриенса, рядом с однолеткой Овейном, к которому глупо, и от того еще отчаяннее ревновал.