Но этот крик достиг все еще разгоряченного после неистового поединка Артура, который к тому же тоже был ранен, и породил гнев, — ослепляющий, всепоглощающий гнев: гнев неудовлетворенного, невозможного желания, и — оскорбленной гордости…

— Ты! Ты подговорила своего любовника убить меня! Что же ты не воспользовалась своими чарами? Впрочем, чего ждать от женщины! Ты вернулась только затем, что бы отравить каждый мой день! Но я не позволю тебе, змея, вредить и дальше!

Сознавал ли он сам, что кричит, занося меч? Вряд ли — ярость воина, попранное самолюбие владыки, уже привыкшего вершить чужие судьбы, и неутоленная запретная страсть двигали его рукой в тот момент…

Моргиан знала, что сейчас на полу окажутся уже два тела, и единственное, что выхватил угасающий рассудок в этой мешанине событий и лиц были: робкий юношеский голос обласканного ею юного Овейна, потрясенного, смущенного, глубиной и причиной горя будущей мачехи над телом обожаемого брата… И — ответный ему, разивший не хуже меча Артура, сверкнувший лютой ненавистью, мимолетный взгляд Мордрета — на это робкое и испуганное:

— Матушка…

«Мордрет… Что же я наделала!» Кажется, последние слова тоже пришлись в крик…

Мордрет видел и возвращение Акколона и его самоубийственный вызов, хотя сидел он далеко от матери, как и полагается по возрасту и положению — после всех сыновей Уриенса, рядом с однолеткой Овейном, к которому глупо, и от того еще отчаяннее ревновал.

За все долгое время, что уэльсцы были в Каэр Меллоте, юноша ни на шаг не отходил от брата и феи Морганы. С цинизмом придворного пажа, привыкшего к адюльтерам, сплетению тел в темных закоулках не меньше, чем к душещипательным балладам, Мордрет говорил себе, что они берут его с собой лишь для отвода глаз. Но Моргиан никогда не улыбалась ему, своему сыну, так легко и задорно, никогда не смеялась с ним так, как глупым нелепостям неуклюжего и робкого юнца… Нагло и незаслуженно, Овейн пользовался тем, что по праву должно было принадлежать ему!

Чего его лишили за еще не состоявшуюся вину…

Мордрет действительно был близок к убийству, но не Артура!

И он спокойно ждал, чем окончится скандал: все, чего он хотел в этот миг, было чтобы она, все они! — испытали боль, сравнимую с той, к которую он знал изо дня в день…

А в следующий момент душа его окончательно перевернулась, завершая тот путь, который он проделал за год, после возвращения Моргиан, показавшийся ему бесконечным…

Ибо у него — у всех — на глазах его король, его отец, его последний идеал — занес свой священный меч над бьющейся в истерике, убитой горем женщиной…

Не виновной в том, в чем он обвинял ее — уж это-то Мордрет знал точно, ведь она с Вивиан скорее убили бы его, чем позволили бы причинить вред Артуру, не говоря уж о заговорах…

Над его матерью — какой бы она не была…

И в том же безумии, которое вдруг охватило Каэр Меллот и его обитателей, — Мордрет бросился между ними, закрывая ее своим телом, пытаясь отбить несущийся на них Каледвульф голой ладонью…

Только успев подумать с горькой иронией: «Ну, вот вам и пророчества!»…

Он сам не слышал, как кричал в бешеные глаза короля:

— Нет, отец! Нет!

…Широкое обоюдоострое лезвие с длиной плоской долой замерло в дюйме от стоящего на коленях юноши. Артур, мгновенно остуженный этим возгласом — во истину сегодня был день, когда срываются все покровы! — смотрел в распахнутые ему навстречу, — такие отчаянные и непреклонные, — нежно зеленые глаза…

— Вот оно как… — только и сказал король, вбрасывая меч в ножны, — Значит, это ты…

И Мордрет понял, что он тоже знает о пророчестве Мерлина…

И тоже винит его…

Но как же так… Что изменили в нем за этот миг слова давно пропавшего чародея?! — спрашивал он себя, глядя в спину тому, кто еще мгновение назад был его опорой, а теперь тоже стал врагом.