Я не удержался и заглянул в кают‑компанию: Нетудыхата с немым удивлением уставился на Пухова, который явно смутился и стал делать массу ненужных, суетливых движений.

– Как же так, Евгений Палыч…– растерялся Нетудыхата.

– А вот так, – Груздев усмехнулся. – Знал я, Пухов, скромников, но ведь вы – просто уникум! Вы же буквально, приглашаете желающих помыкать собой. Вы же на шее седло носите!

– Георгий Борисович…– взмолился Пухов.

– Удивительно, что еще пингвины не издеваются над вами, – не унимался Груздев. – Впрочем, они порядочнее людей… Ваш ход, Иван Тарасович!

Вот вам и Пухов! Знал я его лет десять, хотя зимовать вместе не доводилось, но о его военном прошлом – кроме того, что оп участник войны, – не имел ни малейшего представления. Когда в День Победы мы вспоминали за столом разные случаи, Пухов отмалчивался и все решили, что был он, наверное, в глубоком тылу и поведать ему не о чем.

Я испытываю равное недоверие к людям, которые рассказывают о себе все или, наоборот, не рассказывают ничего. Мне претят как излишняя откровенность болтуна, словно обнажающегося догола, так и чрезмерная скрытность, побуждающая невольно задумываться о малосимпатичных причинах, ее вызывающих. Конечно, у каждого должно быть что‑то совершенно личное, сокровенное, знать о котором могут лишь он сам и его истинный друг, если таковой имеется. Но зачем человеку скрывать лучшее, что у него есть? Я знал людей, живущих на одни только проценты со своего прошлого; гордиться прошлым – это каждому понятно, но эксплуатировать его, на мой взгляд, безнравственно. Пухов же поступал совершенно наоборот – то ли из‑за болезненной скромности, то ли из‑за нелепого опасения показаться другим, чем его привыкли видеть. Достоевщина какая‑то!

А спустя несколько часов новое открытие добавило пищи этим размышлениям. Я все еще лежал в постели, читая о приключениях милого моему сердцу профессора Челленджера, когда из кают‑компании донесся голос Вени: «Док, сними гитару, душа просится наружу!» Я не большой любитель Вениного пения, слишком в нем много разгульной одесской лихости, но эта песня была полярная и явно мне неизвестная. И главное – пел ее Веня не так, как обычно, и слова в ней были не совсем для него обычные. Я прислушался.

А у нас здесь такое лето –

Продирает мороз до слез.

Промерзает насквозь планета,

Промерзает душа насквозь

Но радист сотворит мне чудо,

И возникнет совсем живой

Ниоткуда и отовсюду

Еле слышимый голос твой…

Дальше шел припев, который показался мне банальным, а затеи слова:

Нам эфир помешать стремится,

В ном шумы, голоса и джаз.

Но опять я иду к радисту

И опять выхожу на связь.

И к наушникам, чуть согретым,

Приникаю, едва дыша…

И оттаивает планета,

И оттаивает душа…

Песня мне понравилась; впрочем, не только мне, по просьбе ребят Веня спел ее снова. Вскоре он зашел проверить, работает ли электрокамин, и я попросил продиктовать мне слова. Веня пожал плечами; зачем, мол, вам такая ерунда? Я возразил, что хотя и не считаю себя знатоком, но слова этой песни до меня дошли, видимо, сочинил их способный человек, умеющий чувствовать настроение и воздействовать на него. Веня слушал меня с какой‑то замерзшей улыбкой, потом скорчил гримасу, стал диктовать слова и вдруг остановился.

– Андрей Иваныч, – выпалил он горячим шепотом, – а вы в самом деле считаете, что это не ерунда? Я взглянул на его лицо и догадался.

– Уж не ты ли их написал?

– Я, – выдохнул Веня. – Только – никому!

– Почему же?

– Засмеют! Тоже, скажут, Окуджава нашелся с незаконченным средним…

– А у тебя еще стихи есть?

– Да есть…

– Принеси.