После уроков они вдвоем пошли через парк к кинотеатру.

Меж деревьев бегали малыши из детского садика. Глазастый Витька заметил Марину и Гришу, и оба брата подбежали к ним.

— Уроки кончились? — спросил Витька.

Гриша не был расположен к болтовне с Машиными братьями.

— Кончились, — неприветливо ответил он.

— Маша домой пошла?

— Куда же ей еще деваться?

— А Борис? — приставал Витька.

— Вам-то какое до него дело?

Грубый тон озадачил малышей.

— Он хороший! — произнес Валерка.

— Очень! — отрубил Гриша.

Когда они отошли от Машиных братьев, Марина сказала:

— Не надо так с ними… Зачем?

— Сам не знаю! — признался Гриша. — День какой-то сумасшедший… Делаешь-делаешь, бегаешь-бегаешь, а на тебя же и дуются!.. Ну что я им — всем нашим — плохого сделал, скажи?.. Даже в кино не пошли!

— Не всегда в кино хочется, — ответила Марина. — Мне тоже не очень… Давай лучше посидим здесь.

Гриша смахнул снег со скамейки. Они сели и долго молчали.

— Как тихо! — сказала Марина. — Так, наверно, в лесу, когда заблудишься. И в классе у нас такая тишина бывает… Ты заметил?

— Сравнила!

— Очень похоже. Шли, шли — все правильно, а пришли не туда, и никто не знает, в какую сторону нужно. Вот и притихли. Тишина… И страшно немного… Как в болото уткнулись!.. Упадешь — не больно, мягко, но и не вылезешь.

— А я-то при чем? — воскликнул Гриша. — Ведь на меня дуются! Близнецы шипят! Чернов так бы и проглотил! Андрей — и тот напакостил! За что? Я их в болото завел, что ли? Ты скажи! Скажи, виноват я или нет?

Марина ласково и печально взглянула на него.

— Никакой твоей вины не вижу! Я бы сказала… Знаю, что не любишь Чернова, Арбузовых. Но всех любить никто не может… Не в этом беда!.. А больше не знаю, что и сказать… Я бы так хотела тебе помочь!

Не только Гриша с Мариной обсуждали в тот вечер отрядные дела. Братья Арбузовы давно собирались побывать дома у Чернова и наконец заглянули к нему. Борис проиграл им кассету с записью гитарной музыки, потом предложил:

— Хотите, сам пошаркаю на гитаре?

И «пошаркал». Играл он блестяще.

Некрасивое грубоватое лицо Бориса, перечеркнутое шрамом, веки и ресницы, которые виделись через сильные очки утолщенными, тяжелыми, — все это преображалось, когда он играл. За внешней грубоватостью угадывались и воля, и ранимость, и уменье чутко воспринимать чужую боль.

— Хорошо! — сказал Мика.

— Хорошо! — подтвердил Ника. — Хоть и минор полный.

Братья понимали, почему у Бориса такое настроение.

— А ты не очень! — сочувственно произнес Мика. — Плюй!

Борис пожал плечами.

— Да я не очень.

— Это ты не заливай! — возразил Ника. — Видим.

— Знаем! — поддержал брата Мика. — Но… перемелется.

— Гриша с Андреем сами съедят друг друга, — добавил Ника. — А мы целы останемся.

Где-то скрипнула дверь. Послышалось легкое потрескивание — на кухне что-то жарилось. В комнату Бориса заглянула бабушка.

— Небось проголодались? Не угостить ли блинками?

Братья Арбузовы еще не были знакомы с ней, но от нее веяло такой доброй домовитостью и радушием, что они заулыбались, словно давно и близко знали ее.