На что старик Аким миролюбиво ворчит:

«Это точно, сперначала она ровно и шибает, значит, дух-то, а обыкнешь – ничего… А что дух, значит… это нашему брату обижаться нельзя. Одежонку сменить тоже можно»…

После семнадцатого года убирать за господами «золотко» стало некому. Во-первых, как известно, господа все были в Париже. А во-вторых, не для того революция делалась, чтобы угнетённому пролетариату рыться в чужом дерьме. У советских появилась собственная гордость.

Гордый и освобождённый гегемон быстро заморозил и загадил канализации. Фаянсовые лепные, с позолотой, унитазы лопались от выпирающих, иногда в рост человека, наростов.

В народе их называли «красными солдатами». («Мороз был, опять красный солдат в уборной вырос. Иди давай, руби»). Впрочем, говорили шёпотом: за такой крамольный, с контрреволюционным душком, юмор ВЧК по головке бы не погладила.

С треснувших труб свисали и капали вонючие мутные сосульки. В парадных, на мраморных лестницах и площадках, уже успели выдрать ковры. Но ещё не сподобились расколотить статуи, вазоны и зеркала. Здесь можно было споткнуться о мёрзлые кучки.

Снег в городах стал повсеместно янтарно-жёлтым, ноздреватым и дырчатым, как от крупнокалиберных пуль. Дамы, которые читали Эжена Сю в оригинале и падали в обморок от слова «кишечник» – утыкали носики в муфты и надушенные остатками французских духов платочки. С ужасом отворачивались от принародно справляющих большую и малую нужду солдат и матросиков.

А чиво, кто-то недовольный? Запирайте етажи, нынче будут грабежи! Уж я ножичком полосну, полосну! Хорошо! Улица – моя, дома – мои!

Да чего там, нынче осенью я ездила писать про бабушку-вдову бойца Великой Отечественной войны. Бабушка щедро отогрела меня горячим ягодным компотом, который быстро запросился наружу.

Сама она ходила по нужде в голубое пластиковое «поганое» ведёрко. Но предложить мне постеснялась: «Побрезгуете».

Уборная была чистенькая, с выскобленными добела половицами. Тряпичный ободок на стульчаке, на гвоздике подшивка журнала «Техника-молодёжи» за 1958 год. Аккуратно нарезанные четвертушками газеты в детском портфельчике.

Вот только из вырезанного сердечком отверстия вырывался целый снежный торнадо, норовящий засосать меня в страшные окаменелые недра. Мало того, что у меня придатки, так ещё и цистит обеспечен…

Редко кто рисковал туда заходить: разве торчки, нюхающие клей «Момент» и лак «Прелесть». В этих городских нужниках, с концентрированными лужами в бетонных ямках в полу, с выбитыми лампочками, можно было без декораций снимать фильмы Хичкока. Конечно, предварительно снабдив режиссёра, операторов и актёров средствами химзащиты I степени.

Располагались туалеты обычно в глубоких подвалах, похожих на бункеры. А что, очень даже возможно, рыли бомбоубежища на случай войны…

Но даже такие туалеты были роскошью.

Некстати вспомнилась поездка в Москву в год Олимпиады. Мы, три подружки, опрометчиво надулись от пуза рекламируемой на вокзале «фантой».

И вот уже час, поскуливая и ойкая, бегаем по густонаселённому району столицы. Напрасно ищем благословенную сень, под которой можно сделать маленькие невинные девичьи дела.

Даже нет намёка на народный туалет. Мы уже готовы перешагнуть через приличия. Но деревца вокруг чахлые, кусты прозрачные. А если парк гуще – то гуляют мамочки с колясками или пенсионеры с собачками.

Кто из нас трёх произнёс бессмертную фразу: «Пусть лучше лопнет моя совесть, чем мой мочевой пузырь»?

Какое счастье, что на дверях подъездов ещё не появились кодовые замки! Мы, деревенские девчонки, наивно надеемся на чудо.