– Ну и что? – дернула плечом Нора.

– А то! – воскликнула Лера. – Он небось каким был, таким и остался, а я разбогатела, обо мне писали газеты, «Артемон» многократно показывали по телику, я рассказывала о салоне, собаках. Понимаете, лицо Валерии Ермиловой стало приметным, а я, между прочим, тоже не слишком изменилась.

– Замечательно выглядите, – подтвердил я, – на свадебном фото кажетесь даже старше, чем сейчас!

– Просто перед походом в загс я сделала отвратительную прическу, – вяло улыбнулась Лера.

Нора бросила на меня сердитый взгляд, стало понятно, что только присутствие клиентки спасло несчастного Ивана Павловича от жестокой расправы.

– Ну и при чем тут ваша слава? – резко спросила хозяйка.

– Виктор всегда мечтал получить деньги просто так, – протянула Лера, – небось увидел где‑нибудь меня, успешную, богатую, и понял: вот он, уникальный шанс! Надо убить Валерочку и предъявить свои права на наследство. У меня родственников никаких. Мама умерла, детей и мужа не имею, живу одна. Никто и оспаривать имущественные претензии не станет!

Нора поморгала, покашляла, а потом заявила:

– Глупости!

– Вовсе нет, – стояла на своем клиентка, – брак‑то не аннулирован, следовательно, Виктор до сих пор мой муж!

– Ерунда! Его же признали мертвым.

– Не знаю.

– Как это? Свидетельство о смерти вы получали?

– Нет.

– Почему?

– Всеми формальностями занималась свекровь, – пояснила Лера, – она моей матери заявила: «Имейте в виду, Валерия тут ни при чем. Жена! Смешно! Браку всего неделя! Она погубила моего сына». Мне было плохо, я лежала в больнице, лишь через год в себя пришла. До сих пор я не знаю, что с документами.

– Вот глупость! – Нора стукнула кулаком по столу. – Более идиотское поведение и представить трудно. А если бы вам еще раз замуж выйти захотелось?

Лицо Леры слегка порозовело.

– Так ведь этого не случилось! Впрочем, не знаю, как поступила бы в подобном случае. Свекровь‑то тоже умерла.

– Больше всего на свете меня раздражает глупость, – рявкнула Нора, – терпеть не могу людей без мозгов!

Щеки Валерии вспыхнули огнем.

– Надеюсь, вы не обо мне сейчас говорите!

– Что вы, – начал было я, но Нора словно с цепи сорвалась.

Я молча слушал ее обличительную речь. Иногда моя хозяйка слетает с катушек. По какой причине у нее начинается приступ злобы, для меня, не один год живущего около Элеоноры, остается тайной. Порой кое‑кто из людей доводит ее до настоящего исступления. Справедливости ради следует отметить, что в отличие от моей маменьки Николетты, которая по десять раз на дню принимается визжать и сучить ногами, у Элеоноры такие припадки случаются раз в два года, а то и реже. И потом, Николетта, грубо оборав вас, никогда не испытывает никаких угрызений совести, для маменьки крик – физиологическая потребность. Людям необходимо пить, есть, ходить в туалет, а Николетте надо проораться, она тут же забывает о том, что недавно обрушивала на голову ни в чем не повинного человека громы и молнии, и обижается, если люди больше не желают с ней общаться. Элеонора иная. В гневе она страшна. Может ударить или швырнуть в вас пепельницу, пресс‑папье, настольный календарь. В этот момент моя хозяйка не способна управлять собой, злость затмевает ей разум, но потом, когда безудержная ярость испаряется, Норе делается стыдно, и она начинает извиняться. Муки совести, которые испытывает бедная Нора, по накалу страстей равны взрыву ее же бешенства.