Шло время. Через несколько лет я стал архитектором и потому оставил былую затею проиллюстрировать книгу демонических поэм Эдварда, хотя связывавшие нас отношения товарищества от этого ничуть не пострадали. Странный поэтический гений молодого Дерби еще больше раскрылся, и к восемнадцатилетнему возрасту собрание его жутковатой лирики произвело подлинную сенсацию в кругах местной интеллигенции, будучи опубликованным под названием «Азатот и другие ужасы». Он поддерживал регулярную переписку с печально известным поэтом бодлерианского направления Джастином Жоффреем, написавшим «Людей Монолита» и в диких муках встретившим в 1926 году свой смертный час в сумасшедшем доме после того, как однажды посетил зловещую и пользовавшуюся дурной славой венгерскую деревню.

В вопросах самой обыденной и практической смекалки, однако, Дерби проявлял поразительную отсталость, что явно было обусловлено его изнеженным воспитанием и затворническим образом жизни. Состояние его здоровья несколько улучшилось, однако взлелеянные сверхзаботливыми родителями привычки детской зависимости со временем отнюдь не утратили своей силы, а потому он никогда не путешествовал в одиночку, не принимал самостоятельных решений и не возлагал на себя никакой ответственности. Довольно скоро всем стало ясно, что он отнюдь не создан для борьбы на деловом или профессиональном поприще, однако состояние его семьи было столь значительным, что никакой трагедии в этом не было.

С годами повзрослев, он во многом сохранил — кстати, весьма обманчивые — черты мальчишеской внешности. Светловолосый и голубоглазый, Эдвард имел свежее, миловидное лицо ребенка, а его усы, которые он упорно пытался отрастить, можно было заметить лишь при самом пристальном рассмотрении. У него был мягкий и легкий голос, а лишенная испытаний жизнь придала его облику некое сходство с юным херувимчиком, избавив даже от малейшего намека на грузность преждевременной зрелости. Он был довольно высокого роста, что в сочетании с приятной внешностью вполне могло бы сделать из него галантного кавалера, если бы тому не препятствовала застенчивость, во многом обусловившая его склонность к уединению и книгам. Каждое лето родители Дерби вывозили его за границу, и он с завидной легкостью воспринимал различные внешние стороны европейского мышления и жизни в целом. Его выраженный в духе Эдгара По талант все больше тяготел к декадансу, тогда как другие художественные склонности и устремления оставались в полуразвитом состоянии. В те дни мы подолгу с ним беседовали на самые различные темы.

Что до меня самого, то, окончив Гарвард, а затем продолжив уже практическое обучение в бостонском архитектурном бюро, я женился и под конец вернулся в родной Эркхам, чтобы заняться любимым делом, и поселился в фамильном доме на Солтонстэлл-стрит, поскольку отец мой к тому времени по состоянию здоровья перебрался во Флориду. Эдвард чуть ли не каждый вечер наносил мне визиты, так что со временем я стал относиться к нему как к одному из обитателей дома. У него была своя собственная манера звонить или стучать в дверь, что стало своего рода только ему присущим кодовым сигналом, а потому вскоре после ужина я частенько прислушивался, не прозвучат ли привычные три отрывистых звонка или удара, сопровождаемые — после паузы — еще двумя. Я также, хотя и значительно реже, посещал его дом, где каждый раз не без некоторой зависти замечал появление в его непрерывно разраставшейся библиотеке все новых увесистых фолиантов.