Я всегда верил в то, что в непосредственной близости от нас существуют странные и одновременно совершенно недосягаемые миры, и сейчас, как представляется, мне удалось отыскать способ, благодаря которому можно будет сокрушить этот барьер. Нет-нет, я не шучу! В течение ближайших двадцати четырех часов эта машина, которую, ты видишь рядом с моим столом, станет источником особого вида волн, воздействующих на доселе неизведанные органы чувств, таящиеся в нас, но пребывающие в атрофированном, либо рудиментарном состоянии. Эти волны распахнут перед человеком громадные и обширные перспективы, причем некоторые из них окажутся подлинным открытием вообще для всего, что принято считать органической жизнью. Перед нами предстанет то, чему в темноте подвывают собаки и во что вслушиваются по ночам, подняв уши, уличные коты. Мы увидим такие вещи — массу вещей, — которые не доводилось видеть еще ни одному живому существу. Мы преодолеем барьер времени, пространства и измерения, и, не совершая ни малейшего телодвижения, проникнем в самые глубины мироздания.

Пока Тиллингэст говорил подобные вещи, я пытался было возражать, даже протестовать, поскольку видел, что все это не столько забавляет, сколько, скорее, пугает его, однако он пребывал в состоянии почти фанатичного возбуждения и потому в итоге выгнал меня из своего дома. Да и сейчас былого фанатизма в нем стало отнюдь не меньше, хотя я чувствовал, что желание высказаться все же подавило у него презрение к моей персоне, и именно потому он написал мне ту странную, почти неразборчивую записку, приглашая немедленно прийти к нему в дом на Беневолент-стрит.

Входя в обитель своего друга, столь внезапно превратившегося в дрожащую горгулью, я сразу же почувствовал, что во всех углах этого дома притаился леденящий душу страх. Мне показалось, что все те слова, которые он произнес десять недель назад, словно воплотились сейчас в той темноте, которая затаилась за пределами маленького круга света, исходящего от одинокой свечи, и я невольно вздрогнул от звука глухого, сильно изменившегося голоса моего друга. Мне хотелось, чтобы в те минуты нас также окружали его слуги, однако Кроуфорд заявил, что три дня назад все они покинули его дом. Я невольно поразился тому, что старый Грегори так вдруг бросил своего хозяина, при этом ни слова не сказав о своем намерении столь доверенному и близкому другу, которым всегда считал меня. В сущности, именно от него я и получил всю информацию о жизни Тиллингэста после той нашей досадной и эмоциональной размолвки, когда Кроуфорд в ярости указал мне на дверь.

Довольно скоро, однако, мне удалось несколько унять собственные страхи, место которых постепенно стали занимать любопытство и самое неподдельное восхищение. Я мог лишь догадываться о том, чего именно ожидал сейчас от меня Кроуфорд Тиллингэст, однако в том, что он находился у порога какого-то невероятного открытия, не оставалось ни малейшего сомнения. Если прежде я еще осмеливался как-то возражать и даже протестовать по поводу его противоестественных попыток проникнуть в суть самого сокровенного, то сейчас, когда он определенно достиг на этом поприще вполне конкретного прогресса, я уже почти разделял его настрой, хотя внутренне и содрогался, мысленно представляя себе, каких жертв все это может стоить.

Я шел по темному, пустынному дому, следуя за слабым огоньком свечи, зажатой в подрагивающей руке этой ходячей пародии на человека. Электрический свет в доме был выключен, и сделано это, как пояснил он мне, по вполне конкретным причинам.

— Это будет слишком… Я просто не решаюсь… — продолжал бормотать он, и я обратил внимание на эту его новую и довольно специфическую манеру речи, похожую на некую разновидность разговора с самим собой.