В Харьков пришла осень, сыпались мокрые листья — месяц ноябрь так и называется по-украински — листопад. По небу тащились грязными перинами тучи, в воздухе густела холодная морось. Курчатов пошел прогуляться с Лейпунским по городу, по дороге сказал, что ему кажется, Саша держится как-то по-новому.

— Ничего со мной, — Лейпунский печально улыбнулся. — Молодость проходит...

— В твои-то годы! Ведь только тридцать пять!

Лейпунский покачал головой:

— Дело не в годах. Дело в ощущении жизни. Иногда говорят, что в молодости лучше воспринимаешь жизнь. Это неправда. В молодости весь заполнен собой, себя ощущаешь куда сильней, чем реальное окружение, несешься впереди реальности. А когда весь ты охвачен ощущением своего окружения и сам становишься из центра бытия хоть и важной для себя, но все же деталью общего человеческого пейзажа — точка, юность завершена. Тебе этого не понять, Игорь. Ты никогда не терял связи с реальностью. В этом твоя загадка.

— Итак, моя загадка в том, что я никогда не был молодым, даже в молодости, — с усмешкой прокомментировал Курчатов.

Лейпунский и внешне переменился. Недавно еще округлое, светлокожее, без единой морщинки лицо потемнело, посуровело, похудело, на нем обозначились скулы, уголки глаз затягивало сеткой морщин, морщины углублялись на лбу. В голосе Лейпунского звучало волнение. Так примитивно истолковать его мысль! Он же сказал — загадка! И она в том, что Игорь не только молод внешне, но и душевно молод, а вместе с тем всегда так слит с окружением, так безошибочно ощущает практические возможности, что только диву даешься! Игорь синхронен жизни, это какой-то дар природы, талант, другого слова не подобрать.

— Я не завидую тебе, но всегда удивляюсь, даже больше — восхищаюсь! Был бы ты политиком, а не физиком, вот бы с твоим чувством возможностей оставил след в истории! Одним личным обаянием сколько бы взял. Тобой бы восхищались, шли за тобой! — Он помолчал и вдруг спросил: — Почему ты не предложил доклада на конференции?

Курчатов пожал плечами. Зачем? Он мог бы сделать доклад лишь на тему, какую уже выбрал Лейпунский. Он уверен, что Лейпунский сделает доклад не хуже. Он не настолько честолюбив, чтобы вырывать у друга из рук хорошую тему.

— Нет, Игорь, нет, — с убеждением сказал Лейпунский. — Ты и самолюбив, и честолюбив. Просто твое честолюбие не мелочно. Именно из самолюбия ты не позволишь себе ущемлять другого. Нет, не из самолюбия, из самоуважения! Ты неспособен на плохой поступок, потому что это значило бы потерять уважение к себе. Самоуважение у тебя так сильно, что — смотри, поберегись! — способно привести в иных случаях и к самоуничижению.

— Отличное психологическое исследование, Саша! — Курчатов тихо смеялся. — И главное — неожиданное. До сих пор я знал в тебе физика, буду считаться теперь и с психологом. Но вернемся к теме. Какова обстановка в институте? Каково твое положение?

Лейпунский старался говорить с нарочитой сдержанностью, но чуткое ухо Курчатова улавливало горечь. Институт — солидное учреждение, не хуже десятка других. И не лучше. Мировой центр физики не получился. А что до личного положения, то лучшего и не желать — заведует лабораторией радиоактивности, ведет исследования по ядру.

— Понятно, Саша! — Курчатов с гримасой смотрел на черное небо, оттуда все гуще прибывало мокрой взвеси. — Пойдем, что ли?

Пока Курчатов прогуливался с Лейпунским, Флеров знакомил друзей с институтом. Они в Харькове были впервые, он чувствовал себя здесь старожилом. И он с такой охотой водил их по помещениям, с таким воодушевлением показывал большой ускоритель, так радостно приветствовал знакомых харьковчан, что его с удивлением спросили: почему он рвался из этого так нравящегося ему и такого, по всему, славного института? Он и сам удивлялся.