|
Как бы ты ни поступила, только не грусти обо мне. Не проливай слез. Я знаю, что ты делала это все эти годы. Если бы совесть позволила мне, я бы вовсе не стал писать эти строки, чтобы уберечь тебя от еще большего горя, но ты должна узнать, что произошло, и стать в конце концов свободной, снова полюбить, начать жизнь сначала. Сделай это, дорогая, ради меня. Иначе моя смерть будет бесполезной, а мне невыносимо так думать.
Помни только одно. Я не печалюсь. Как может грустить человек, оставляющий после себя единственное, что имеет значение, — прекрасную семью? Это мое завещание, и только оно успокаивает меня и дает мне смелость вынести последние часы. Чего еще может желать человек? Всегда любящий вас, ваш муж и отец, З.».
* * * Лицо Элизабет-Энн посерело. Ее жизнь, все, ради чего она жила и что любила, казалось, рушится у нее на глазах. Заккес, ее муж. Отец ее детей. Ложно обвиненный. Заккес мертв. Неужели такое возможно? Разве можно казнить человека за преступление, которого он не совершал? Действительно ли жизнь его кончилась? При их последней встрече он был так полон жизни, тепла. Неужели эти листки бумаги — последнее, что она получила от него? Комната поплыла у нее перед глазами, лица детей кружились все быстрее и быстрее, пока все не поглотила темнота. Элизабет-Энн потеряла сознание. Это случилось за полночь, в пятницу утром, 29 октября 1929 года. Всего за несколько часов рынок ценных бумаг рухнул и началась Великая депрессия. Беда коснется всей Америки, но это не будет беспокоить Элизабет-Энн довольно долго. Личное горе заслонило все. Потерять деньги — одно, а неожиданно потерять любимого человека — совершенно другое.
10
Мир сошел с ума. Ее жизнь пошла под откос. Словно смертельно раненное животное, Элизабет-Энн забилась в свою нору и перестала действовать. Она безучастно лежала на своей кушетке, полуодетая, прикрытая шерстяным пледом, и отказывалась вставать. Все происходило так, будто она болела. И Элизабет-Энн действительно болела. Она чувствовала себя так плохо, как никогда в жизни. Но только от этой болезни ее не могли вылечить лекарства, прописанные доктором. Заккес умер, и что-то в ней умерло вместе с ним. В тот момент, когда она прочла письмо, земля перестала вращаться и остановилась. Больше не существовало секунд, минут, даже часов и дней. Элизабет-Энн совершенно ушла в себя, неспособная общаться даже с детьми, а те заперлись в своей комнате, такие же несчастные и печальные, как и она. Но дети могли хотя бы плакать. А ее боль терзала и мучила душу. Горе ощущалось физически и настолько захватило всех, что даже маленький Заккес, еще не понимавший, что произошло, инстинктивно почувствовал, что что-то не так и мама совсем не похожа на себя. Он стал таким же тихим, погруженным в себя, как и Элизабет-Энн, с одной только ничтожной разницей — мальчик испугался. Прошли два дня и ночь. Горе девочек не уменьшилось, но они начали двигаться, словно зомби. Это был первый шаг, пусть небольшой, на долгом пути к тому, чтобы справиться с несчастьем и принять трагедию, захватившую их. Элизабет-Энн все еще оставалась в состоянии такого глубокого шока и настолько ни о чем не беспокоилась, что это была почти кататония, хотя, может быть, и не совсем соответствующая медицинскому описанию. Она не могла принять решения и не чувствовала, чтобы страдание, пронизывающее ее так глубоко, утихло. Женщина осознавала происходящее вокруг, но все казалось сном. Она понимала, что сейчас как никогда нужна детям, но первое время у нее не было сил справиться с собой. Ее собственная боль была такой невыносимой. Элизабет-Энн смогла лишь воздвигнуть невидимую стену между собой и миром, и никому, казалось, не удавалось проникнуть сквозь нее. Прошедшие дни исчерпали запас ее жизненных сил. Ей не на что было больше рассчитывать. |
