Тонкие – даже нет, скорее, истончённые и высохшие от переизбытка желчи губы хозяйки морщатся.

– Да знаю я твою «ситуацию»… Думаешь, нет? Честно скажу: я не одобряю таких отношений. И всяких меньшинств нам тут тоже не надо. Можешь на меня хоть в суд по правам человека подавать.

– А если подам? – усмехаюсь я.

Её взгляд – ледяная стена презрения.

– Да сколько угодно. Официальный повод для увольнения – прогул без уважительной причины, и ничего ты тут не попишешь, дорогуша. У меня все твои неявки документально зафиксированы. Судя по запашку, который от тебя чувствуется, мне и без объяснительных понятно, чем ты эти дни занималась. Но можешь написать, конечно.

С запахом, конечно, не поспоришь. Да мне и не хочется спорить: устала от всего. Близость осени давит на плечи серой гранитной тяжестью, да и к ногам словно прикованы пудовые гири, таскающиеся за мной на цепях.

И вот, в моей трудовой книжке красуется запись о том, что я уволена за прогул. И теперь я могу дать себе волю. Гори оно всё синим пламенем! Давно хотела это сделать.

Растворимый пакетированный кофе «три в одном» льётся сверху на прилизанную голову моей теперь уже бывшей хозяйки, на её светло-бежевую строгую блузу, на узорчато-цветастый платок из искусственной шерсти, на трясущиеся колени. Мышиные глазки за стёклами очков выпучиваются, отражая крайнюю степень охренения, когда даже язык отнимается – только рот ловит воздух, по-рыбьи открываясь. Воспользовавшись временной немотой хозяйки, я цежу сквозь зубы, негромко, но отчётливо впечатывая в её слух каждое слово:

– Иди ты в задницу, старая грымза. Живёшь неудовлетворённой, вот и ненавидишь всех вокруг. Да и кто тебя удовлетворять станет? Кому ты нужна, вобла сушёная? Живи и переваривай сама себя изнутри, овца. Адьёс!

Поставив пустую кружку на стол рядом с клавиатурой, я с улыбкой победителя выхожу обратно в торговый зал. Девчонки бросают на меня тревожные взгляды: ну что, мол? Я захожу за прилавок, забираю с полочки свою кружку для чая, а из коробочки с мелким барахлом вроде скотча, степлеров, ценников, испорченных чеков – таблетки (они хранились у меня здесь на случай, если вдруг станет плохо). Переобуваюсь и сую в пакет свои удобные рабочие сабо.

– Всё, девчонки… Не поминайте лихом. Было приятно с вами работать.

Дверь администраторской открывается, и оттуда, сделав не по росточку широкий шаг, появляется облитая кофе хозяйка. Её плечи судорожно приподняты, рот плаксиво растянут, а очки залиты слезами. Выкручивая в жгут концы платка и вся сотрясаясь, она истерично вопит на глазах у подчинённых и покупателей:

– Сама овца!!!

Я с холодным дьявольским хохоточком ускользаю из отдела – цок-цок-цок каблуками по белым мраморным ступенькам, а девушки удерживают рвущуюся за мной следом бывшую начальницу:

– Лилия Витольдовна, Лилия Витольдовна… Не надо, тихо, успокойтесь!

В общем, спасибо девчонкам: если б не они, догнала бы она меня и вцепилась в волосы. Ну, ещё бы: ведь я задела её женскую гордость – можно сказать, прошлась по её высокоморальной и чистой натуре грязными сапогами. Шагая по улице и слушая августовский шорох листвы, я задумываюсь: а не перегнула ли я палку? Ведь прогулы-то, в конце концов, на моей совести. Может быть, и перегнула… Но, чёрт возьми, от всего проделанного мне вдруг становится легче дышать. Не знаю почему, но за все эти пять лет я никогда, ни разу не дышала полной грудью на рабочем месте. Вечно были эти сковывающие, стискивающие рёбра металлические обручи, ограничивавшие глубину вдоха. А сейчас они исчезли, и воздух свободно льётся мне в лёгкие, наполняя их до отказа.  *– Лёнь… Что это?

Губы Александры дрожат, в руке – бельевая верёвка с петлёй на конце. Амальгама боли наконец тает, и из её глаз катятся самые настоящие слёзы… Впервые в жизни я вижу её плачущей.