– ПОМОГИТЕ!

– Спокойно. Давай руку. Я тебя вытащу.

Ты лишь кричишь и смотришь на меня, как девушка из колодца в «Молчании ягнят». Чего ты боишься? Я же здесь, протягиваю тебе руку, хочу помочь. Ты трясешься от ужаса и не сводишь глаз с черной дыры тоннеля – а всего-то надо взять мою руку.

– Боже, мне конец…

– Не смотри туда! Смотри на меня.

– Мне конец.

Ты поднимаешься и собираешься куда-то идти.

– Стой! Еще шаг, и тебя убьет током!

– Что?

Твои зубы стучат.

– Успокойся. Дай мне руку.

– Он сводит меня с ума! – кричишь ты, закрывая уши. – Из-за него я упала.

– Я тебе помогу.

Ты замолкаешь, в ужасе оглядываешься на тоннель, потом на меня.

– Я слышу поезд.

– Нет, сначала ощущается вибрация. Дай руку!

– Я умру, – бормочешь ты в отчаянии.

– Руку!

Бродяга прибавляет громкости – видимо, мы ему мешаем. Ты визжишь и зажимаешь уши.

Я начинаю терять терпение, вот-вот придет поезд, и… Почему ты упираешься?

– Хочешь умереть? Если не выберешься, тебя размажет по рельсам. Дай руку!

Ты смотришь на меня, и я вижу, что часть тебя, незнакомая мне часть, и правда хочет умереть. Теперь ясно, что и любви-то ты, пожалуй, настоящей никогда не знала. Ты молчишь. И я молчу. Мы оба знаем, что ты проверяешь меня, проверяешь весь этот мир. Сегодня в баре ты не сошла со сцены, пока не затихли последние аплодисменты. Не завязала шнурки. Винишь бездомного в падении.

– Ладно. – Я стягиваю рубашку и свешиваю ее вниз. – Хватайся и вылезай.

– Не получится.

Будешь ли ты меня слушаться?.. Минуту молчишь и наконец уступаешь. Подпрыгиваешь, хватаешься за рубашку, я ловлю тебя за руки и вытаскиваю вместе с дырявыми колготками, развязанными сникерами и всем остальным на желтую ограничительную линию, перекатываю на грязный серый бетон. Ты дрожишь, обхватываешь колени руками и снова приваливаешься к зеленой колонне, только теперь с другой, безопасной, стороны. Но шнурки завязывать не собираешься. Тебя трясет. Я придвигаюсь ближе, показываю на нелепые неспортивные сникеры и спрашиваю:

– Можно?

Киваешь.

Крепко завязываю шнурки двойным узлом, как в детстве учила меня двоюродная сестра. Когда в тоннеле раздается гул приближающегося поезда, ты перестаешь дрожать и уже не выглядишь такой испуганной. И незачем говорить, что я спас тебе жизнь. Это и так видно по твоим глазам и грязной потной коже. Двери открываются, но мы не заходим. Естественно.

– У меня… – Ты в сотый раз перебираешь произошедшее. – У меня и так был тяжелый день, а тут еще эта песня… Я, наверное, выглядела чокнутой.

– Сумасшедшей.

– Нельзя же мириться с таким безобразием. Надо было жестко сказать ему: «Хватит!» Лучше сдохнуть, чем жить в мире, где грязный бомж без конца распевает песни… загрязняя общественную среду.

Ты вздыхаешь, а я еще больше люблю тебя за то, что ты норовишь представить свой срыв как борьбу с бесхребетной толерантностью. И мне нравится играть с тобой.

– Ты здорово перебрала.

– Я и трезвой повела бы себя так же.

– А если б он пел Роджера Миллера?

Ты смеешься, хотя и не знаешь, кто это такой, – мало кто из нашего поколения знает. Смотришь на меня, щуришься, потираешь подбородок и спрашиваешь (это уже четвертая попытка – да-да, я считаю):

– Работал летом на пароме?

– Неа.