– Надо было звонить хохлушкам, – досадую я.

– Кстати, может, еще не поздно?

– Кстати, – осекаюсь я, – давай остановимся на углу, за прудом! Хочется воздуха.

– А ты хохлушкам позвонишь? – уточняет Антон.

Я смотрю на него, стараясь выказать наивысшую степень презрения.

Несмотря на то, что последние дни августа стоят очень теплые, в воздухе висит ожидание осени. Она – в степенно проходящем мимо нас бомже, который кутается в рваную «аляску» и поправляет сбившуюся лямку рюкзака цвета «хаки», в обнимающихся на лавочках студентах, которые целуются так, будто всем своим видом хотят показать, насколько ненавидят приближающийся учебный год. В припозднившейся паре – ей лет двадцать семь, ему около сорока. Он обнимает ее за плечи и, чуть наклонив голову, что-то рассказывает, поглядывая по сторонам. Она несет понурый букет так, что кажется даже для цветов очевидно: роман закончился. Он больше ничего не может ей дать. У него проблемы с бизнесом, или с больными родителями, или с детьми, а на самом деле – просто закончилось лето... и жена днями вернется из отпуска. Девушка думает о том, что следовало расстаться еще в июле, а ему ее немного жаль, ведь он знал наперед, как все закончится. Но до конца августа еще неделя, и думать о том, что будет в сентябре, нет никакого желания. Будто сентября и нет в календаре...

Мы сидим на берегу пруда и наблюдаем, как одно за другим гаснут московские окна.

– Надо было сразу по твоему сценарию все делать, – говорит Антон, глядя на уголек своей сигареты.

– Скажи это еще раз, на восьмую камеру. Только сожаления добавь.

– Идиоты, честное слово, столько вариантов было, и чего меня туда понесло?! – Он щелчком отбрасывает окурок, и тот, описав дугу, падает в пруд.

– А потом мы сокрушаемся, почему лебеди дохнут!

– От плохой экологии? Людского безразличия? Ну не от окурков же! Лебеди не идиоты, чтобы окурки жрать, так?

– Хорошо Ваньке, – вздыхаю я. – Никаких вариантов. Дома любимая, смею надеяться, жена. Ребенок. Знаешь, я смотрел на него сегодня и думал о том, что в его лице что-то поменялось. Появилась какая-то устроенность, что ли.

– Мы же всегда были против этой устроенности, помнишь?

– Думаешь, мы были правы?

– Я не знаю. – Антон снова закуривает. – Ты хочешь ребенка, Миркин?

– Иногда мне кажется, что хочу. А ты?

– Я стараюсь не зарубаться на этой теме, грустно становится.

– Еще пару лет назад мы и мечтать не могли о том, что у нас получится. – Я откидываюсь на спину, положив руки под голову. – Только сейчас это не особенно радует.

– А чего у нас получилось? – Лицо Антона, подсвеченное сигаретой, в одну секунду становится осунувшимся и усталым. – Что у нас такого есть, братик?

Я молча пожимаю плечами.

«У меня есть ключи от всех дверей Москвы. А чем, товарищи, похвастаете вы?» – играет в машине «ДышДыш!».

У меня вибрирует телефон.

– Гостьи из солнечной Украины прибыли. Стоят у памятника Грибоедову, – докладываю я, прочитав эсэмэс. – Антох, давай только к тебе поедем!

– Все равно, – неопределенно пожимает плечами он.

Мы поднимаемся с травы и садимся в машину. По улице лениво ползет трамвай, за ним скорбная тонированная «девятка» и поливочная машина. Улицу переходит человек, одетый пандой. На спине панды номер телефона и название рекламируемой им лавки. Голову панды человек держит под мышкой.

– Как-то невесело, – гляжу я вслед удаляющемуся человеку.