– Если что? – спрашивает незнакомец. – Если я тебя отпущу?

– Да.

Эхо его смеха рикошетом скачет по коридору.

– Боюсь даже представить, на что ты готов, чтобы выбраться из этого…

– Из чего этого?

Но ответа нет.

Я падаю на колени.

Фонарик катится по полу.

– Пожалуйста. Не делай этого. – Мой собственный голос звучит незнакомо, и я сам едва его узнаю. – Ты ведь можешь просто уйти. Не знаю, зачем тебе это нужно, но подумай сам. Я…

– Джейсон.

– …люблю свою семью. Люблю жену. Люблю…

– Джейсон.

– …сына.

– Джейсон!

– Я сделаю все!

Меня трясет – от холода, от страха, – и я ничего не могу с этим поделать.

Он бьет меня ногой в живот. Воздух с шумом вылетает из легких, и я валюсь на спину. Он грохается на меня сверху, сует дуло между губ, проталкивает в рот, в самое горло. Вонь от несвежего масла и углеродного осадка такая, что меня выворачивает наизнанку.

Секунду-другую я держусь, но потом все же изрыгаю на пол выпитое за вечер вино и виски. Он убирает оружие. Кричит:

– Встать!

Хватает меня за руку, рывком поднимает на ноги. Тычет в лицо револьвером. Сует в руку фонарик.

Я вижу перед собой маску. Свет падает на оружие.

Впервые за все время у меня есть возможность увидеть его вблизи. Об огнестрельном оружии я знаю мало. Вижу только, что это револьвер – у него есть курок, барабан и дуло с жутким отверстием, из которого вполне может вылететь смерть. В свете фонарика головка пули отливает медным блеском. Не знаю почему, но в голове возникает такая картина: незнакомец в крохотной комнатке заряжает револьвер, готовясь сделать то, что уже сделано.

Я умру здесь. Может быть, прямо сейчас.

Каждая секунда может стать последней.

– Шевелись! – рычит он.

Я иду.

Доходим до перекрестка и сворачиваем в другой коридор, сводчатый, повыше и пошире. Слышу, как где-то капает вода – кап… кап… кап… Стены бетонные, на полу не линолеум, а сырой мох, который с каждым шагом становится все гуще.

Ко вкусу оружейного масла во рту примешивается кисловатый привкус желчи.

Лицо начинает коченеть от холода.

Тоненький голосок в голове настойчиво требует сделать что-нибудь, что-то предпринять, попытаться… Не уподобляться овечке, покорно следующей на бойню. Не облегчать ему его задачу.

Но мне страшно.

Так страшно, что я едва держусь на ногах.

И мысли разбегаются.

Теперь я понимаю, почему жертвы не сопротивляются. Напасть на похитителя с расчетом одолеть его, попытаться бежать – этого я даже представить себе не могу.

К тому же, как ни стыдно в этом признаться, другой голос обреченно шепчет, что лучше бы все поскорее кончилось, потому что мертвые ни страха, ни боли не чувствуют. Следует ли из этого, что я трус? Неужели это и есть та последняя истина, с которой мне суждено умереть?

Нет.

Я должен что-то сделать.

Из туннеля мы выходим на какую-то металлическую, холодящую голые подошвы поверхность. Я хватаюсь за ржавые железные перила, которыми обнесена платформа. Холод чувствуется здесь сильнее, ощущение открытого пространства острее.

И, словно разбуженная таймером, над озером Мичиган медленно ползет желтая луна. Ее свет льется через верхние окна просторного помещения и помогает осмотреться без фонарика.

У меня захватывает дух.

Мы стоим на вершине открытого лестничного колодца футов в пятьдесят глубиной. Впечатление такое, что перед тобой картина маслом – извечный свет падает на расставленные в ряд сонные генераторы внизу и решетку двутавровых балок вверху.

Тихо, словно в соборе.