Обман вскрылся через полгода, но за это время Кирзач успел оказаться на свободе.

Все это, разумеется, излагалось языком более скучным и официальным, чем я пересказал.

И во все отделения милиции страны пошла паническая ориентировка на беглого бандита.

— Ну и ну… — протянул Никаноров, дочитав до конца. — Дела… Надо ж было так опростоволоситься… И такая наша работа — коту под хвост… Но почему тебя это так волнует? Нас это, по-моему, не коснется. Район, в котором он однажды погорел и где его помнят, он за двести километров стороной обойдет.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Высик. — Бешеный он, и тебе не хуже меня это известно.

— Думаешь, мстить заявится?

— Не настолько он глуп. Но… Вспоминаю, как мы его брали. Есть у меня дурное предчувствие, что еще хлебнем мы с ним горя. В общем, в оба надо смотреть.

— Откуда у тебя это предчувствие? Что-то конкретное?

Высик поглядел на Никанорова тем пустым, тяжелым, почти змеиным взглядом, который появлялся у него порой в самые неожиданные моменты, и сказал без тени улыбки:

— Интуиция.

Не разобрать было, шутит он или нет.

2

По правде говоря, Высик и себе вряд ли сумел бы объяснить толком, что его так насторожило и встревожило. Да, бывали случаи, когда он скрывал свои догадки от всех, даже от ближайших людей и сотрудников, потому что эти догадки были слишком сумасшедшими, чтобы делиться ими, пока не будут накоплены твердые факты, их подтверждающие. Тогда он отшучивался, переводил разговоры о делах на другие темы, доводил собеседников до дурноты потоками пустых и многословных речей — Высик в совершенстве владел искусством наговорить очень много, ничего при этом, по сути, не сказав — чтобы потом словно из засады нанести стремительный удар. Те, кто его знал получше — тот же Никаноров — ухмылялись про себя на эти приступы пустопорожней говорливости и говорили «Начальник напал на след…» или «Ой, плохо кому-то будет…» То, что в своей профессиональной деятельности Высик бывал не просто крут, но жесток, и даже гордился своим умением быть жестоким, было известно всем.

Но сейчас — не тот случай выходил. Высик шел домой, смутно раздосадованный, испытывая то недовольство собой, которое тем обидней, что причины его понять не можешь, и то насвистывал, то напевал одну из песен, для всей страны накрепко связанных с голосом Марка Бернеса, и только с ним:

Высик остановился, запрокинул голову, поглядел на эти мерцающие звезды, крупные и зрелые как августовские цветы…

Да, ухватил он, одно слово смущает его во всей этой истории.

Картежник.

Кирзач — заядлый картежник.

Высик припомнил и задержание Кирзача, и единственный допрос, который он провел сам, перед тем как Кирзача забрали «наверх».

«Бешеный», сказал о Кирзаче Никаноров.

Да, и это тоже.

Но, скорей, нечто иное. Похожее — но иное.

Высик видал заядлых картежников, умел их распознавать. По какому-то общему отношению к жизни. Высик не читал «Маскарада» Лермонтова, где один из персонажей говорит: «Что ни толкуй Вольтер или Декарт, Мир для меня — колода карт…», но он бы согласился, что в этих строках отражена самая суть. Картежника узнаешь по тому, как он реагирует на мир, как просчитывает выигрышные и проигрышные комбинации, мысленно сводя жизнь к размерам карточного стола… как он ведет себя на допросах — очень по-картежному, будто гадает, с мелкой карты или с козыря зайти, когда следователь предлагает ему сделать ход. Это то, что не очень-то и выразишь в словах, но что распознаешь с предельной очевидностью, когда с этим сталкиваешься.