– Сейчас?

– Мэдж, какие у нас сегодня вечером могут быть шансы? Сейчас еще не поздно, ты же знаешь. Кроме твоего отца, где угодно могут появиться люди.

– И мы даже знаем, кто появится завтра, милый. – Тихий, уговаривающий голос, казалось, обволакивал его, заставляя трепетать нервы, словно рыбу на крючке. – Но ты не будешь ревновать к нему, правда?

– Постараюсь. Есть только один человек, к которому я ревную.

– Да? Кто же это?

– Не важно. И мне пора идти, Мэдж. Доброй ночи.

– О, не оставляй меня так! Не оставляй!

– У меня нет выбора, солнце мое. Это ужасно, но у меня нет выбора. Доброй ночи, Мэдж.

С опущенной головой, весь напряженный, он зашагал прочь через тени налево к садам. Мэдж Мэйнард, двадцати семи лет, сделала возмущенный жест, означавший: «Все меня отталкивают!» Еще несколько мгновений она оставалась в тени. Потом, собравшись с духом, вышла на лунный свет.

Ниже среднего роста, с довольно плотной, но хорошей фигурой, она была одета в белое облегающее платье без рукавов. Лунный свет обесцветил ее блестящие светлые волосы, лицо, которое днем казалось золотистым, и превратил ее лучистые карие глаза в черные. Ее лицо, повернутое к луне, здоровое и прелестное, казавшееся почти прекрасным, теперь выглядело доверчивым и совершенно лишенным лукавства. Но эта женщина не была счастлива.

– Ох! – выпалила Мэдж, резко оборачиваясь.

Обратила она внимание или нет на машину на подъездной Дорожке, которая, изгибаясь, сворачивала с главной дороги к воротам, но только теперь Мэдж услышала, как кто-то приближается пешком. Раздался резкий шлепок, когда пришелец прихлопнул москита на левой руке. Между широко распахнутыми решетками железных ворот из тени магнолий на лунный свет легкой походкой вышел довольно высокий, худощавый, гибкий молодой человек, вероятно, года на два-три старше Мэдж.

На нем были серые свободные брюки и белая спортивная рубашка с шелковым платком, завязанным вокруг шеи и заправленным за воротник. Насколько можно было судить при лунном свете, он производил впечатление весьма неглупого человека, хотя довольно ленивого и беззаботного: тонкие черты лица были четкими, аристократичными, волосы – густыми и темными.

Мэдж и пришелец уставились друг на друга. Вокруг них раздавалось тонкое пискливое жужжание москитов, да с берега доносился тихий, неровный плеск прибоя. Затем Мэдж заговорила:

– А, Янси! Янси Бил! Что ты вообще здесь делаешь?

Янси Бил отвесил ей глубокий поклон:

– Добрый вечер, милая моя. Я, как всегда, у твоих ног.

– Ты пролез сюда тайком, да?

– Кто пролез тайком, дурашка? Подъехал к воротам на машине, как вполне достойный поклонник. Кто тут с тобой был минуту назад?

Девушка подняла лучистые невинные глаза:

– Здесь никого не было, Янси.

– Не было? Мог бы поклясться, что слышал, как кто-то отчаливал. И все же! Если ты говоришь, что никого не было, милая моя, поверю с огромным удовольствием.

– Ты славный, Янси! – Борясь со смехом, Мэдж состроила гримаску. – И все равно ты всего лишь сладкоголосый южанин!

– А ты не считаешь себя южанкой, Мэдж Мэйнард?

– Никогда себя ею не считала.

– Ну, только не говори глупостей, милая! Ты, может, и родилась во Франции, и выросла в Нью-Йорке и Коннектикуте. Но твой папочка – Мэйнард из Южной Каролины…

– Последний из обреченных Мэйнардов, ты собираешься сказать?

– Милая, опять глупости! «Обреченный некто»! Нет, ничего такого романтичного! Твой папочка Мэйнард, сказал я; твоя мать была Уилкинсон из Джорджии.