— Я пойму, — заверил он ее.

— Знаю. Поэтому и не могу тебе этого сказать.

Они еще немного посидели в молчании, Александр согрелся и задремал у матери на руках. — Теперь я вижу их, — пробормотал он сонным голосом. — Вот равнина, покрытая лиловыми и желтыми цветами. И там Отец в своей золоченой броне. Он стоит рядом с серым скакуном, Ахеем. А вон там враги. О, Матушка, их тысячи. Я могу разглядеть их щиты. Смотри! Вот знак Спарты, а там Сова Афин, и… а этого знака я не знаю, но вижу также эмблемы Фер и Коринфа… так много. Как сможет Отец побить их всех?

— Не знаю, — прошептала Олимпиада. — А что там происходит сейчас?

— Начинается битва, — ответил ребенок.

Филипп Македонский почесал шрам над ослепшим правым глазом и посмотрел на фокейские боевые порядки в полумиле впереди. На равнине собралось более двадцати тысяч пехоты, тысяча кавалеристов была расположена с тыла и с правого фланга от основной силы. Он перевел взор на македонские полки, на пятнадцать тысяч пехотинцев, собравшихся в центре, и трехтысячную кавалерию — слева и справа от центра.

Всюду росли цветы, лиловые и желтые, белые и розовые, и в этот миг Царю показалось почти невероятным, что через несколько минут сотни — а может и тысячи — мужчин полягут здесь мертвыми, и их кровь впитается в землю. Он почувствовал, с некоторой опаской, что возможно это будет преступлением против богов красоты, когда все эти цветы окажутся втоптаны в пыль, на которой росли бледные травы Греческой Равнины. "Не будь глупцом," — сказал он себе. — "Ты избрал эту местность своим полем битвы." Местность была ровной и словно создана для кавалерии, а Филипп теперь командовал фессалийскими копейщиками, лучшими конными воинами во всей Греции.

Два дня тому назад, молниеносно пересекшая реку Пеней по мелководью армия Македонии застала врасплох защитников портового города Пагасы. Город был взят за три часа. На рассвете занявшие бастионы македоняне увидели флот афинских боевых трирем, тайком пересекающий залив. Но поскольку Пагаса была взята, триремам некуда было причалить, и воины, которые плыли на них, не могли добраться до неприятеля. Ближайшая подходящая для высадки береговая линия была отсюда в одном дне морского пути и в четырех днях — сухопутного, так что ко времени, когда афинские солдаты высадятся, сражение уже будет кончено.

Теперь, с защищенным от афинской атаки тылом, Филипп чувствовал себя более уверенно перед предстоящей битвой. На этот раз Ономарху некуда было спрятать свои гигантские катапульты; не было высоких, поросших лесом гор, из-за которых он мог бы посылать смерть с небес. Нет, в этой битве сойдутся мужчина с мужчиной, армия с армией. Филипп до сих пор с болезненным ужасом вспоминал огромные глыбы, дождем сыпавшиеся на македонян, до сих пор слышал он вопли раздавленных и умирающих воинов.

Но сегодня всё будет иначе. Сегодня шансы будут примерно равны.

А еще у него есть Парменион…

Повернувшись влево, Филипп высмотрел спартанца, который гарцевал верхом вдоль фланга, переговариваясь со всадниками, подбадривая молодых и воодушевляя ветеранов.

На миг гнев коснулся Филиппа. Спартанец прибыл в Македонию семь лет тому назад, когда народ был окружен врагами со всех сторон. В ту пору его стратегические навыки были спасением, и он подготовил новобранческую армию Филиппа, превратив их из крестьян в самую устрашающую боевую силу в цивилизованном мире.

"Я любил тебя тогда," — подумал Филипп, вспоминая бурные дни побед над иллирийцами на западе и пеонийцами на севере. Город за городом сдавался на милость Македонии, когда ее сила росла. Но эти победы всегда принадлежали Пармениону, стратегу, человеку, военный гений которого приносил успех вот уже четверть века в разных войнах в Фивах, Фригии, Каппадокии и Египте.