— Могу я... могу я снова поцеловать тебя?

Я сглотнула, чувствуя бабочек в животе.

— Ты хочешь снова поцеловать меня... уже?

Рун кивнул.

— Я уже некоторое время хотел поцеловать тебя. И сейчас ты моя и мне нравится это. Мне понравилось целовать тебя. Ты на вкус как сахар.

— Я ела печенье на обед. С пекановым маслом. Бабушкино любимое, — объяснила я.

Рун сделал глубокий вдох и наклонился. Его волосы упали вперед.

— Я хочу сделать это снова.

— Ладно.

И Рун поцеловал меня.

Он целовал меня и целовал, и целовал.

К концу дня у меня было еще на четыре больше незабываемых поцелуев в банке.

Когда я пришла домой, мама сказала мне, что моя бабушка ушла на небеса. Я побежала в свою комнату так быстро, как могла. Я поторопилась лечь спать. Как и обещала, бабушка была в моем сне. Поэтому я рассказала ей о пяти поцелуях от моего Руна.

Моя бабушка широко улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

Я знала, что это будет лучшее приключение моей жизни.

2 глава

Рун

Два года назад

Пятнадцать лет

Зал погрузился в тишину, когда она вышла на сцену. Ну, не все было в тишине — кровь ревела в моих ушах, когда моя Поппи аккуратно села. Она выглядела прекрасно в своем черном платье без рукавов; ее длинные каштановые волосы были убраны в пучок, сверху которого был бант.

Подняв фотоаппарат, что всегда висел у меня на шее, я приблизил объектив, когда она расположила смычок у струн виолончели. Я всегда любил ловить ее в этот момент. В момент, когда она закрывала свои зеленые глаза. В момент, когда на ее лице было самое идеальное выражение — взгляд, который появлялся до начала музыки. Выражение чистой страсти к звукам, что должны последовать.

Я сделал снимок в идеальное время, и затем заиграла мелодия. Опустив фотоаппарат, я сосредоточился только на Поппи. Я не мог фотографировать, пока она играла. Я не мог допустить, что пропущу хоть часть того, как она выглядела на сцене.

На моих губах появилась маленькая улыбка, когда ее тело начало раскачиваться под музыку. Она любила эту симфонию, играла ее так долго, как я мог помнить. Ей не нужны были ноты для этого. «Зелёные рукава»¹ лились из ее души с помощью смычка.

Я не мог перестать пялиться, мое сердце билось как гребаный барабан, когда губы Поппи дернулись в улыбке. Ее глубокие ямочки исчезли, когда она концентрировалась на сложных местах. Ее глаза оставались закрытыми, но можно было сказать, какую часть музыки она обожала. Ее голова наклонялась в сторону, а улыбка растягивалась на губах.

Люди не понимали, что даже после всего этого времени, она по-прежнему была моей. Нам было всего по пятнадцать, но с тех пор как я поцеловал ее в вишневой роще в восемь лет, никогда не было никого другого. Я был слеп ко всем другим девушкам. Я видел только Поппи. В моем мире существовала только она.

И она отличалась от всех других девочек в нашем классе. Поппи была необычная, не популярная. Ее не беспокоило, что о ней думают другие — никогда. Она играла на виолончели, потому что любила ее. Она читала книги, училась ради удовольствия, просыпалась рано, только чтобы посмотреть рассвет.

Вот почему она была для меня всем. Моим навечно и навсегда. Потому что она была уникальной. Уникальной, в городе полном точных копий красивых дурочек. Она не хотела чьего-то одобрения, не хотела никого обводить вокруг пальца и не хотела бегать за парнями. Она знала, что у нее есть я, как и я знал, что у меня есть она.

Мы были всем, что нам было нужно.

Я поерзал на своем сиденье; звук виолончели стал тише, когда Поппи заканчивала музыкальную партию. Снова подняв свой фотоаппарат, сделал финальный снимок, когда Поппи убрала свой смычок от струн, с довольным выражением, которое украшало ее красивое лицо.