— Как не знать, — охотно отозвался весёлый Том, довольный случаем похвастать своими сведениями. — Перевозчик рассказывал, это графство Гентингдона. Последний-то граф умер, наследников нет, и замок…

— Понятно! — сэр Уолтер энергично взмахнул рукой, поймав недостающую нить размышлений. — Соседи не поделили чего-то и крепко повздорили. Но чем они могли так прогневать этого сатану в кобыльей шкуре? Гроша не дам за шервудского молодца, если за его головой охотится этот воплощённый дьявол. Можно, видно, было шерифу обойтись и без тридцати фунтов. А уж половину-то я мог спокойно положить в свой карман, клянусь моим мечом! — И, ещё раз оглянувшись на высокую красную крышу, исчезавшую за поворотом, он пустил коня вскачь, торопясь покинуть узкую, так пригодную для засады, тропу.

— Одно могу сказать, почтенный сэр, — рассказывал лорд Уолтер на другой день за пышным обеденным столом гостеприимного шерифа, — прикажи мне только хоть сам милостивый наш король ещё раз сунуть нос в это разбойничье гнездо, я попрошу его найти другого посланца… Клянусь моим мечом!

И много потребовалось густого и сладкого испанского вина, пирогов с дичью и жареной оленины, чтобы развеселить расстроенного поездкой благородного барона.

Глава XXX

Глухой дребезжащий звук колокола нарушил спокойствие летней ночи. Жидкий и жалобный, он бился в закрытые ставнями окна и, проникая в глухую темноту монашеской кельи, назойливо вплетался в горькие и радостные сны всех, кто болею судьбы укрывался под этими тяжёлыми вводами.

Монастырь, такой старый, что самая память о его основании сохранилась лишь в старинных рукописях его книгохранилища, видом своим менее всего походил на мирную обитель, посвящённую прославлению божию. Ров, полный поды, подъёмный мост и грозные зубчатые стены сделали его скорее похожим на крепость, нежели на божий храм.

Внутри, на первом дворе располагались дома и мастерские рабочего люда — плотников, пекарей, золотильщиков, резчиков по дереву, маляров, портных, скотников, конюхов, птичников, крольчатников, даже мастеров по откорму ежей, до нежного мяса которых были особенно охочи святые отцы. Казалось странным — какое количество мирских работников необходимо для расчистки пути к небесному блаженству скромным служителям божиим. Но о таких вещах опасно было и думать, а говорить — тем паче. Святая церковь располагала многими надёжными средствами для искоренения вольных мыслей в умах мирян и духовенства: ходили слухи, что глухие норы-тюрьмы в подвалах Ньюстедского аббатства были не менее прочны, чем в любом рыцарском замке и… населены не менее плотно. А потому монастырские рабы и крепостные старались роптать потише: для чутких ушей его преподобия настоятеля монастыря малейшая жалоба была непереносима.

Удары колокола продолжали звучать всё настойчивей. В одной из келий высокий худой монах, склонившийся было над заваленным книгами столом, поднял голову, провёл рукой по покрасневшим глазам и прислушался. Его лицо хранило ещё отблески молодости и красоты и густые чёрные волосы упрямо вились над бледным лбом. Но глубокие складки около рта и на щеках и печальное выражение чёрных глаз говорили о трудно прожитой жизни.

На столе оплывающая восковая свеча в тяжёлом железном подсвечнике освещала колеблющимся пламенем толстую книгу в кожаном переплёте, пузырьки и баночки с красками и кисти в высоком резном стакане. Одну из них, тонкую, блестевшую золотой краской, монах ещё держал в руке.

— Странно, — пробормотал он. — Или свечник ошибся, или звонарь прозвонил слишком рано. — И он устремил взгляд на свечу. Широкие чёрные и красные полосы покрывали её: восемь полос — значит горение её было рассчитано на восемь часов. Эта остроумная выдумка в век, когда даже песочные часы считались роскошью, помогала в тиши монашеской кельи довольно сносно вести счёт времени.