— Уйди! — резко сказала она.

Луч вечернего солнца задрожал на тонкой резьбе, покрывавшей ножны кинжала (или дрогнула то державшая ножны рука?). Выбиваясь из лап серебряного сокола, прихотливым узором вилась по кинжалу узкая лента с полустёртой временем надписью. «Ни страха, ни пощады врагу!» — гласила она. И родовой кинжал гордого дома Фицусов, графов Гентингдонских, ещё раз дрогнул в руке настоятельницы монастыря святой Радегунды, в миру — Беатрисы Гентингдонской, бабушки весёлого Робина…

Опустив руку, она снова повернулась к окну. На окне, ударяясь о его узкую свинцовую оправу, вдруг тонко зазвенела муха, этот звук иглой пронзил тишину, притаившуюся под каменными сводами. Костлявая старческая рука с наступающими жилами вздрогнула, но в следующую минуту ещё крепче сжала кинжал, скрывая его в складках минной монашеской одежды.

— Он, — тихо проговорила старуха, — мужицкий барон, граф челяди и…

Сгорбившись, медленными шагами, точно вдруг только теперь познавшими тяжесть лет, она перешла комнату и, остановившись перед дверью, стукнула в неё свободной рукой.

— С ним угаснут слава и позор нашего рода, ибо ни сына, ни дочери… — продолжала мать Урсула, как бы бессознательно говоря с кем-то невидимым, стоявшим перед ней. Но, встретившись с испуганным взором отворившей дверь послушницы, она вздрогнула.

— Скажи сестре Гельвизе — пусть остаётся в своей келье, — проговорила сухо. — К больному страннику пойду я сама.

И с этими словами она твёрдо ступила на сбитые каменные ступени узкой башенной лестницы…

Длинная и низкая, со сводчатым потолком, монастырская трапезная скорее походила на коридор. Окна, расположенные в боковой стене, выходили во внутренний сад, в котором старые яблони и груши перемежались с грядками рассаженных искусной рукой лекарственных растений. Даже самые красивые из них были посажены только с лечебными целями: не в характере матери Урсулы было бы разрешить монахиням суетные забавы. Белоснежные лилии с золотыми серединками, настоенные в вине, помогали от укуса змеи, корни ириса излечивали лихорадку… И всё же многие растения на грядках не только целили, но и радовали глаз.

Издавна монастырь святой Радегунды славился врачебным искусством своих монахинь, но вход больным разрешался только утром. Поэтому в этот необычный вечерний час в обширном низком зале с узкими столами и деревянными скамейками путники были одни. Опустив седую голову на скрещённые на столе руки, больной, казалось, не был расположен к разговору, и товарищи, отойдя к окну, тихо перешёптывались, не беспокоя его. Однако легко было заметить, что он со всё возрастающим волнением прислушивался к малейшему звуку за стенами трапезной.

Дверь в глубине зала вдруг скрипнула и отворилась. Высокая тёмная фигура на минуту задержалась в ней, продолжая держаться рукой за кованую ручку.

— Прикажи твоим спутникам удалиться! — промолвил низкий, слегка охрипший голос.

Больной быстро поднял голову и так же быстро встал, почти вскочил со скамейки, но тут же пошатнулся и тяжело опёрся рукой о стол. В одно мгновение Аллен оказался рядом, но Робин ласково отстранил его руку.

— Приказывать братьям моим не могу, — тихо проговорил он, — но прошу вас оставить нас одних… — он не решился договорить, лишь умоляюще взглянул на удивлённое лицо Аллена и безмолвную фигуру Гуга.

Недоуменную тишину нарушило нетерпеливое движение матери Урсулы.

— Идём, Аллен, — со вздохом проронил Гуг. — Почтенная сестра, просим дать знать, когда нам можно будет вернуться…

Последние слова он договорил уже переступая порог и собирался почтительным поклоном подтвердить свою просьбу, но вдруг осёкся: его поразило лицо старухи, к тому же оно показалось ему знакомым…

Ответом на пронзившую его догадку был лишь стук тяжёлой двери.