– Ой, правда, что ли, премия? – воскликнула Люба и, взяв в руки две сотенных, посмотрела их на свет, словно ей не верилось, что они настоящие. А теща лишь усмехнулась и покачала головой.

– Двести рублей. С поганой овцы хоть шерсти клок.

– Да ладно тебе, мама. Может, он еще принесет.

– Принесет, как же, – потеряв поддержку Любы, Олимпиада Петровна стал а успокаиваться. – Зашла к дочке на минутку, так он тут же скандал устроил.

– А зачем вы в гости со своей дубовой скалочкой ходите, Олимпиада Петровна? У вас так принято, что ли?

– А ну и что же, я, может, женщина одинокая, ко мне на улице каждый раз пристают. Нужно же чем‑то обороняться.

– Пристаю‑у‑ут? – передразнил Серега. – Размечталась! Не то что пристают, за километр обегают!

– Перестань терзать маму, Сергей! – вступилась Люба. – Она все делает из лучших побуждений.

– Да, из лучших побуждений. И скалочку тебе дубовую заместо сосновой подарила, и обучает, как мужа бить, чтобы наверняка угробить уже. Я поражаюсь, Олимпиада Петровна, как вы еще стальную скалочку дочурке не подарили. Чтобы как удар, так сразу и труп.

– Все, Люба! – обиженным голосом объявила теща. – Этого я потерпеть не могу и сейчас же уезжаю. Ноги моей у вас больше не будет, Сергей Викторович! Ни одной ноги! – С этими словами она направилась в прихожую, а довольный Тютюнин вышел на кухню. Не часто ему случалось утереть Олимпиаде Петровне нос, однако сегодня это удалось.

Скоро в прихожей хлопнула дверь, и Люба пришла на кухню.

– Сергей, – произнесла она сухим, почти официальным тоном. – Нам с тобой нужно поговорить.

– А можно попозже, а то я жрать хочу?

– Попозже нельзя, Сережа. – Люба присела на табуретку рядом с мужем и, посмотрев ему в глаза, сказала:

– Мне мама про тебя страшную вещь рассказала.

– Ну и что? – не глядя на жену, отозвался Сергей, проверяя по кастрюлькам, что привезла теща на этот раз.

– Мама сказала…

– Ну?

– Мама сказала, что…

– Ну что твоя мама сказала?

– Что ты, Сережа, возможно, еврей.

6

Не выходя из кухни, Сергей созвонился с Окуркиным Лехой, который по случаю пятницы пораньше сбежал с работы.

Окуркин работал на ложкоштамповочном предприятии, где зарплату не платили месяцами. Поэтому он мог как угодно нарушать дисциплину, не боясь, что его за это попрут с производства.

До того как стать мастером ложкоштамповки, Леха три года отработал в лыжезагибочном цехе. Дело ему нравилась, однако постоянные недоразумения из‑за выяснения места его работы вынудили Окуркина оставить лыжи.

Происходило это очень просто. Стоило кому‑то спросить Леху, где он работает, следовало вполне нормальное пояснение:

– На лыжезагибочном станке.

– Да? И что вы на нем делаете?

– Лыжи загибаю, – спокойно объяснял Окуркин.

– Кому? – тут же следовал настороженный вопрос.

– Кому скажут, тому и загибаю, – честно признавался Леха. – Это же не я сам решаю. Для этого другие люди есть, – добавлял он, повергая собеседника в замешательство.

Случалось, что нервные граждане даже писали на Леху заявления, обвиняя его в посягательстве на их жизнь. Устав от подобных недоразумений, Окуркин ушел с любимой работой и подался в ложкоштамповку.

Перекинувшись по телефону с Лехой парой слов, Тютюнин уговорился встретиться с ним через полчаса и отправиться на старый стадион «Локомотив».