– Чтобы не допустить воображаемой левой диктатуры, они установили беспощадную правую диктатуру, Фелипе.

– Слушай, Виктор, держи свое мнение при себе. Здесь это не пройдет. Ты же не будешь отрицать, что стало намного лучше, страна преуспевает.

– Цена за это слишком дорогая. Ты живешь не здесь и должен знать о здешних зверствах, тут такого не печатают.

– Только не начинай канитель о правах человека, от этого тоска берет, – перебил Фелипе. – Ну да, кое где бывают не в меру брутальные полицейские, но это отдельные случаи. Но нельзя же обвинять Военную хунту и тем более президента Пиночета за эти редкие случаи. Главное – ситуация в стране спокойная и с экономикой все в порядке. Мы всегда были страной лузеров, а теперь люди имеют возможность зарабатывать и процветать. Система свободного рынка благоприятствует конкуренции и стимулирует обогащение.

– Это не свободный рынок, когда рабочая сила находится в подчинении, а базовые права нарушены. Ты считаешь, такую систему можно внедрить в демократию?

– В авторитарную и гарантированную демократию.

– Ты очень изменился, Фелипе.

– Почему ты так говоришь?

– Я помню тебя открытым, отвергающим культ любого рода, пусть немного циничным, критикующим все и вся, саркастичным и блестящим.

– Во многом я таким и остался, Виктор. Но к старости люди должны определиться. Я всегда был монархистом, – улыбнулся Фелипе. – В любом случае, друг мой, будь осторожен с высказываниями.

– Я осторожен, Фелипе, со всеми, кроме друзей.

Чтобы хоть как то облегчить тяжелую ситуацию с платной медициной, Виктор стал работать волонтером во временной амбулатории в одном из самых нищих пригородов Сантьяго, которые появились и умножились полвека назад в связи с эмиграцией из деревень и прекращением добычи селитры. Там, где работал Виктор, скученно жили около шести тысяч человек. Вот где можно было ясно ощутить пульс репрессий, всеобщего недовольства и злобы даже среди самых мирных людей. Его пациенты жили в хижинах из картона и досок с утрамбованным земляным полом, без водопровода, электричества и канализации, летом в пыли, зимой в грязи, среди помоек, вместе с бродячими собаками, крысами и мухами. Большинство были безработными и добывали гроши, занимаясь чем нибудь совсем безнадежным, чтобы как то выжить: собирали на помойках пластик, стекло и бумагу, выполняли самую тяжелую поденную работу, какую только могли найти, что то сбывали с рук или воровали. Правительство планировало покончить с этой проблемой, однако решение все время откладывалось, и в какой то момент была выстроена стена, скрывающая это жалкое зрелище, не украшавшее город.

– Кто потрясает больше всех – это женщины, – рассказывал Виктор Росер. – Они несгибаемые, жертвенные, более воинственные, чем мужчины, матери не только для своих сыновей, но и для тех, кого они приютили под своим кровом. Они терпят алкоголизм и насилие от мужчин, которые их же и бросают, но ничто не может их сломить.

– Но им хоть как то помогают?

– Да, церкви оказывают помощь, особенно евангелисты, а еще общественные организации и волонтеры, но меня беспокоят дети, Росер. Они растут бог знает как, часто ложатся спать голодными, редко посещают школу, так что в подростковом возрасте у них нет иного будущего, кроме как вступить в банду, употреблять наркотики или просто оказаться на улице.

– Я знаю тебя, Виктор. И знаю, что ты получаешь наибольшее удовлетворение именно там, и ни в каком другом месте, – заметила она.

Это была правда. За три дня работы в этой общине, где он по очереди работал вместе с двумя медсестрами и другими врачами идеалистами, Виктор был полон энтузиазма, как в юности. Он возвращался домой с сжавшимся сердцем, узнав множество трагических историй, усталый как собака, но ему снова хотелось вернуться в амбулаторию.