— Мне было лучше видно, — ответил Башир, — ведь я находился как раз против помоста. — И тихо добавил — А потом учти, что духи музыки покровительствуют мне с рождения и благодаря им мое ухо наслаждается звуками или страдает от них больше, чем уши других людей.

— Он прав! Он прав! — воскликнули все, кто слышал его пение.

И Башир продолжил:

— Когда парад автомобилей закончился, стали раздавать призы, потом произносить речи, потом множество людей явилось воздавать хвалу леди Синтии. В поместье на Горе мы вернулись уже ночью. Единственное желание овладело тогда мной: покрасоваться в роскошной одежде на улицах Танжера, всем рассказать о моем участии в параде. Однако сразу отправиться в город я не мог. Леди Синтия устроила праздничный ужин для прислуги, и, поскольку она самолично на нем присутствовала, мне пришлось оставаться до конца. А когда все отправились спать и в доме погасли огни, я, чтобы спастись от ночной прохлады и не обнаружить себя раньше времени, накинул поверх зеленого костюма старый бурнус и через уже знакомые вам ворота покинул поместье.

Несмотря на поздний час, улицы старого города были полны народа — еще более шумного и веселого, чем обычно. Праздник продолжался. Все что-то покупали, ели, отовсюду доносились крики и громкий смех. И даже самые бедные чувствовали себя в ту неделю грандиозных зрелищ счастливыми, ведь им были доступны те же удовольствия, что и богачам, а бедняки, как известно, искреннее их умеют радоваться.

— Те, у кого есть глаза… у кого есть глаза… — простонал Абдалла, слепой рыбак. — Но не я.

— Как раз для тебя-то, отец мой, я и рассказываю все в мельчайших подробностях, — ласковым голосом произнес Башир.

И в то время как слепой рыбак слал ему благословение, Башир продолжил:

— Сказать по правде, никто вначале не обратил на меня внимания. Но я отнюдь не огорчался по этому поводу. Я прекрасно знал, что стоит мне скинуть старый бурнус и остаться в великолепном зеленом наряде, как посыплются восторженные похвалы и возгласы удивления, а в награду за свои рассказы я получу больше жирных шашлычков из печенки, медовых пирожных и сладкого чая, чем может вместить мой желудок. Но сперва я намеревался разыскать Омара и Айшу или же, если их нигде не окажется, других моих уличных приятелей — ведь когда хочешь явиться перед людьми во всем блеске, нелишне позаботиться и о свите.

Так шел я, не слишком торопясь, по оживленным перекресткам и малолюдным улочкам, уверенный, что вскоре предстану перед изумленными взорами толпы. Вдруг из какого-то грязного проулка донеслась мелодия, заставившая меня позабыть о своих намерениях. То была не испанская, не арабская, не андалусская и не еврейская песня, которые мы привыкли слышать в этих кварталах. Днем раньше я бы не догадался, что это за мелодия. Но во время парада автомобилей я уже слышал тот же самый стон, протяжный и тоскливый, которому, казалось, не будет конца. Это звучали волынки солдат английского короля, одетых в юбки шафранового цвета и шкуры леопардов.

Я побежал по переулку и вскоре очутился перед входом в дешевую кофейню, владельцем которой был Лысый Антонио. Войдя внутрь, я, как и следовало ожидать, нашел там трех волынщиков и с ними высокого сержанта в черных брюках и огненно-красном мундире.

Верите ли, друзья мои, в этом узком зале с запотевшими стенами и потолком, пропитанными запахами дешевого табака, кислого пива и грязи, музыканты и их дирижер показались мне еще прекраснее, чем на стадионе во время парада автомашин. Они сидели у Лысого Антонио в окружении испанцев и арабов, евреев и мальтийцев, и их одежда и инструменты среди бедной обстановки и лохмотьев поражали своим великолепием. Но вели они себя очень просто и дружески со всеми: пили с грязными оборванными бродягами, нищими, ворами; мило смеялись шуткам, из которых не понимали ни слова.