Я снимаю майку, которую надеваю ночью назло комарам, и полуголый, весь в загаре отправляюсь на пляж. Шлепая по воде у берега и щурясь на солнце, я вдруг испытываю редкостное ощущение человека, который чувствует себя в хорошей форме. Я чувствую себя как бы заодно со всем, с чем только возможно чувствовать себя заодно. Исследования наши не привели к таким эпохальным открытиям, как мне бы хотелось, но, во всяком случае, я чувствую себя заодно почти со всем, что есть. И это должно остаться. Я вдохновился своими достижениями по О-циклу и вообразил, будто мне суждено сделать что-то, за что Норвегия была бы отмечена на карте мира, но, может быть, я все-таки ошибался. А чем это не открытие! Очевидно, мы задались не теми вопросами. Наука такого не прощает. Ты не только должен отыскать правильный ответ, но еще и сам поставить правильный вопрос. Экспедиция не справилась с задачей, не внесла свой вклад в великий групповой труд о мире и человеке, но, по крайней мере, я нашел какой-то покой. Я чувствую себя просветленным. И чувствую себя заодно с миром.

На краю мыса сидит Мартин и смотрит на море. Со своей бородищей он, без сомнения, выглядит шикарнее нас всех. И выражение лица у него становится все более и более загадочным. Словно у него есть контакт с такими силами, о которых мы, остальные, не имеем и представления. Там, в морской дали, он видит то, что не видно нам. То, что мы никогда не увидим. Если я чувствую себя спокойным и просветленным, то Мартин, должно быть, близок к нирване. Мартин — как утес. Совсем непохож на того нервного парня, которого я встретил в трамвае и который все время оглядывался, нет ли сзади преследователей. Я выражаю ему свою благодарность за доверие, которое он выказал мне, ознакомив меня со своей периодической системой.

— Да ну, пустяки! — говорит Мартин.

Сейчас он готов к возвращению. Сдать дипломную и ждать, когда что-то произойдет. Он больше не боится девушек так, как раньше, и не боится кредитной кассы. Они могут угнетать, но никогда не смогут отнять у него то спасительное ощущение, какое он здесь обрел.

По пути в лагерь, где ждал завтрак, я наткнулся на пальму, на ней кто-то вырезал слова: «Что голод и жажда — трахаться важно!» Должно быть, это опять вытворил Руар. Не все здесь, на острове, достигли одинаковой просветленности. С питанием у нас обстоит довольно плачевно. Да, пожалуй, просто скверно. На стол подаются подгорелый рис и небрежно испеченный хлеб. А к нему апельсиновый джем. В условиях современной кухни, наверно, можно подходить к выпечке хлеба небрежно, но здесь этого никак нельзя себе позволить. Разгильдяйство тотчас же обнаружится. Эгиль, например, зароптал в первые же секунды.

— Такое есть нельзя, — говорит он и встает из-за стола.

— Апельсиновый джем всегда был препротивный, — говорит Эвен.

А Эгиль с самодовольным видом направляется на пляж, захватив с собой циркуль. Вероятно, сейчас совершится великое событие. Ингве, разумеется, уверяет, что апельсиновый джем лучше некуда. Потому что ведь он сам его покупал. Но Эвен остается при своем мнении и упорствует: джем приготовлен сумасшедшим. Появление такого продукта ничем, кроме того, что кто-то придумал его на больную голову, не объяснишь. Как представишь себе, какие мысли руководили изготовителем джема, прямо озноб продирает по коже.

После завтрака я иду на пляж посмотреть, как у Эгиля дела с его великой математической задачей. Видно, что Эгиль сосредоточенно думает. Он почувствовал, что к чему-то подобрался и решение вот уже совсем рядом. Временами кажется — еще чуточку, и он его ухватит, но оно опять ускользает. И всякий раз в последний момент.

— Только что было тут, — говорит он.

Я усаживаюсь, погрузив ноги в воду, и тут подходит Эвен и садится рядом со мной.