— Крест бывает и золотой… — скромно добавил Чернов. Но всё же полюбопытствовал: — А что, выходит, не случилось никакого распятия Христа?

— Случилось, не случилось — какая разница!.. Ну случилось, насколько мне известно. Но ведь оно — всего лишь крохотный фрагмент и без того не длинной истории людей, всегда что-то смутно ощущавших и ощущающих внутри и вне себя, но не умеющих понять — что.

— Но эти смутные ощущения суть то, что ты назвал подсознанием.

— Нет, это как раз — сознание или даже знание. А в его основе — всё тот же страх. В данном случае — страх чего-то всемогущего, всевидящего, вседержащего, которое обязательно достанет смертного и накажет, накажет, накажет. То есть оно, всевидящее, и существует лишь для того, чтобы гнобить человечков.

— А разве не так?.. Я уж не говорю об истории моей Земли: всякие там всемирные потопы, вавилонские башни, содомы и гоморры… Я — о своём нынешнем Пути и о Сущем, которому я, как ты говоришь, служу. Драконы, сжигающие города: они — Псы Сущего. Смерч, взрывающий почву и рушащий дома: он послан Сущим на мой Вефиль… — сказал и сам удивился: «мой» Вефиль. Вот ведь как… — А убийства моих, — на этот раз голосом специально подчеркнул, — вефильцев?.. Нет, Кормчий, в чём-то ты лукавишь, что-то недоговариваешь. Ведь мой Путь — это воля Сущего. Происходящее на Пути — воля Сущего. И что прикажешь думать, если Его воля — а это не придуманная неким коллективным сознанием воля какого-то всемогущего и всевидящего, а очень ясная, реальная, тебе-то, как я понимаю, вообще понятная! — если Его воля автоматически рождает у смертных страх?

Кормчий молчал и всё-таки улыбался. Он опустил руку в туман и вынул из него длинную тёмную бутыль — как с полу поднял. Спросил:

— Выпьешь? Хорошее вино.

— Откуда? — обалдело задал вопрос Чернов.

— Откуда я знаю? Захотел, взял… — Засмеялся: — Вот тебе пресловутое волшебное слово: захотел. Знаешь, разговор у нас занятный, его лучше под вино вести — это я подсознательно ощутил… Возьми себе бокал. — Он опять сунул руку в туман и достал хрустальный простой бокал на тонкой ножке.

Чернов следом проделал тот же трюк, но рука ничего не ощутила, пустой из тумана вынырнула.

— Не хо-о-очешь по-настоящему, — протянул Кормчий. — Как же ты летал?.. Ох, давит тебя твоё прагматичное «я», просто плющит по-чёрному… На, бери. — Протянул Чернову такой же бокал, вытащил зубами пробку, чуть торчащую из горлышка (а мог бы и штопор захотеть, злорадно подумал Чернов), разлил тёмно-вишнёвое, тягучее, даже липкое на взгляд и на взгляд же прохладное.

Поднял бокал вполне по-земному.

— Ну, будем… — тоже по-земному.

— Будем, — согласился Чернов.

Чокнулись. Выпили. Всё угадано: тягучее, обволакивающее, прохладное. Во рту осталось внятное, чуть сладковатое, цветочное послевкусие. Не чета — гананским.

— А ты сам-то с Земли? — спросил Чернов.

— Откуда же ещё? — удивился Кормчий. — Дурацкие вопросы задаёшь, Бегун. Мы, вечные, все — с Земли, все — от одной матушки. Только жизнь у нас разная, время у нас по-разному капает, мир по-всякому устроен. Впрочем, вполне допускаю, что в одном смертном воплощении ты живёшь в этом пространстве-времени — ПВ, как ты говоришь, — а в другом попадаешь совсем в иное, в моё теперешнее, например. Или в то, где Младенец. Или в то, где мир поделён надвое… А я, допустим, — к тебе в Москву… Мы все — солдаты, Бегун.