Выстрел, похожий на хлопок, раздался в тот момент, когда Кадилин попытался размять затекшую шею и повернул голову в сторону. Поэтому в первое мгновение он даже не сообразил, что наконец произошло то, чего он так долго ждал. Приподняв голову, он увидел, как незнакомец ударом об пол разбил приклад винтовки. Его лицо оказалось в полосе дневного света, и Кадилин увидел на нем глубокий шрам, протянувшийся через всю левую щеку.

Едва шаги незнакомца затихли, Кадилин вскочил и, схватив с пола пиджак, бросился бежать. Он прекрасно понимал, что любая минута промедления могла дорого ему стоить, поэтому торопился покинуть место преступления до того, как туда примчится свора телохранителей покойного (а Кадилин почему-то был твердо уверен, что киллер не промахнулся) или милиция. Однако в отличие от убийцы он предпочел уйти другим путем. Зная, что чердак разделен на две половины и что кирпичная стена, их отделяющая, в дальнем углу предусмотрительно разобрана бомжами на случай возможной облавы, он бросился к этому пролому. Через несколько секунд он уже был на лестничной площадке первого этажа соседнего подъезда, где наскоро отряхнулся и, накинув на руку пиджак, вышел во двор. На его счастье, кроме одинокой дворничихи, копавшейся в мусорном контейнере, там никого не было. Спокойно пройдя мимо нее, Кадилин свернул за угол и только здесь дал волю чувствам — со всех ног бросился бежать от злополучного дома.

Старший оперуполномоченный отдела заказных убийств МУРа капитан милиции Кирилл Громов, взгромоздившись на стул, занимался ответственным делом — вешал на стену своего кабинета огромный фотокалендарь. Собственно, календарем это произведение искусства назвать было сложно, потому что девяносто процентов его площади занимала фотография разбитной девицы а-ля Памела Андерсон, на которой из одежды были лишь трусики-ниточка и такой же незаметный бюстгальтер, из которого наружу вываливались накачанные силиконом груди. И где-то в углу огромного, как полковое знамя, портрета скромно притулился небольшой численник, ради которого Громов и приобрел эту цветную штуковину у торговца-мальчишки, сновавшего между машинами на одном из перекрестков.

Дело в том, что до очередного отпуска старшему оперу оставалось каких-то десять дней, вот он и решил скоротать их не в одиночку, а вместе с пышногрудой заморской красавицей. Отныне в конце каждого дня Громову предстояло аккуратно зачеркивать карандашом очередную цифирку на календаре, тем самым наглядно демонстрируя всем, и в первую очередь себе, что отпуск неизбежен, как дальнейшее падение рубля.

Прикрепив календарь к стене, Громов спрыгнул со стула и отошел на середину кабинета, чтобы полюбоваться результатами своего труда. Результаты его удовлетворили: календарь висел ровно, придавая всей стене асимметричность и даже некую праздничность. Однако на общий вид помещения этот «островок свободы», к сожалению, влиял мало — кабинет продолжал навевать тоску и уныние своей казенщиной. Пятнадцатиметровая комнатка с одним окном, выходящим на Петровку, два стола, стоящие впритык друг к другу, пара небольших сейфов, стулья — вот и вся мебель муровского кабинета.

В тот момент, когда Громов с тоской озирал унылый интерьер своего рабочего места, на его столе зазвонил телефон. Подняв трубку, он услышал в ней голос своего приятеля — эксперта-баллиста Димы Вяземцева.

— Старик, могу тебя обрадовать: «тэтэшник», который проходит по твоему делу, кажется, имеет концы. — Голос эксперта звучал бесстрастно и буднично, но для Громова он был словно бальзам на душу. — Будет время — заходи.

— Димыч, уже бегу! — заорал в трубку Громов и, не теряя больше ни минуты, помчался на шестой этаж.