.. А он — не был. И это странно, потому что говорил он об этом так, будто и вправду был убийцей.
Дро встал. Миаль смотрел на него снизу вверх. Охотник медленно спросил:
— Ты помнишь, что именно он говорил?
— Слово в слово? Да, помню. Он часто повторял эти слова.
— Скажи их.
Миаль поморщился от напряжения, разлитого в воздухе. Напряжения, которое, конечно, ощущалось все время, только сейчас стало сильнее, захватив их обоих.
Наконец менестрель опустил глаза и тронул струны. Наверное, бессознательно, силой духа или еще как-нибудь, он вернулся в свое прошлое и словно влез в шкуру того ненавистного, жуткого типа, чьи музыкальные пальцы лапали инструмент, а в налитых кровью поросячьих глазках застыла пустота. Попробовал на вкус, каково это...
— Он говорил так, — произнес Миаль, — «Ты научишься играть на этой штуковине, уродливый безмозглый крысенок. Из-за нее я убил человека. Хорошо убил, насмерть».
— Да, — сказал Дро.
Его глаза были широко открыты и, казалось, смотрят в никуда. Они были словно глаза человека, который только что умер.
Миаль вынырнул из прошлого, из шкуры своего отца, в которой побывал, словно из-под воды на поверхность, задыхаясь и хватая ртом воздух.
— Что с тобой? — встревоженно спросил он Дро.
— Высохшее озеро, — ответил тот. — Пойдем, спустимся к нему.
— Что-о?
Парл Дро пошел вниз по склону. Хромая нога подгибалась при каждом шаге с напряженной, мучительной грацией.
Ошалевший Миаль, спотыкаясь, бросился следом, забыв, что ему, лишенному тела, спотыкаться не обязательно.
Вокруг не было ничего живописного, ни малейшей красоты, свойственной развалинам и руинам. Не было тут и красоты дикого и пустынного края. Вблизи окаменевший труп озера с его каналами больше всего походил на отвратительное произведение начинающего скульптора, которое вылепили из глины, оставили на солнце, а потом увеличили до размеров невероятных и бессмысленных.
Пара часов ушла на то, чтобы спуститься к озеру. Еще пару часов они бродили по окрестностям или угрюмо сидели, разглядывая мрачный пейзаж и не разговаривая. Они словно очутились у врат ада — только здесь не было даже отблесков адского пламени, даже огненного жара.
Потом они шли по потрескавшемуся танцевальному полу из натурального кирпича и рассматривали липкие тени, все еще сохранившиеся на дне бывшей реки. Эти мертвые воды тоже были отравлены. Рыбьи костяки лежали толстым слоем, как палая листва, на окаменевшем речном иле. Миаль заметил, что там, где лес подошел близко к берегам озера или каналов, он тоже умирал. Мертвые деревья стояли голые, словно скелеты исполинских рыб. Ни птиц, ни зверей не было среди них.
И нигде не было заметно ни следа Тиулотефа, который обрушился в озеро.
После полудня они уселись на поваленном дереве, тени их живописно протянулись поверх солнечных узоров.
— Ну и где же оно тогда? — спросил Миаль.
Это были первые слова между ними с самого утра — если не считать нескольких случайно оброненных проклятий. Утренний разговор на холме висел над душой у обоих, но они не возвращались к нему, покуда не пришло время снова подниматься на холм — будто слова так и остались лежать там, в траве. Миаль тащил инструмент на себе, как делал это всю жизнь. Он больше не мог проходить сквозь предметы, словно инструмент, прочный и материальный, не пускал его.
— Если ты о городе, — сказал Парл Дро, — то он перед тобой.
— Не вижу. Если озеро высохло, то здесь прямо на виду должны быть развалины. Рухнувшие крыши и перебитые позвоночники.
— Они здесь. Ты не видишь их, потому что либо время и вода перемололи их, либо они обратились в камень, как придонная грязь. |