Я постучал молоточком по его колену, но результат был не лучше того, какой получился бы, постучи я по подушке, лежащей на софе: нога его осталась неподвижной. Он опять закрыл глаза и сделал попытку составить пятки вместе, но при этом пошатнулся, точно молодое деревцо под яростным напором ветра.

– Так это, значит, не межрёберная невралгия, как я было думал, – сказал он.

Тут я узнал, что он уже страдал некоторое время летучими болями, и, следовательно, все признаки болезни были налицо. Я молча смотрел на него, а он всё пыхтел да пыхтел своей сигаретой. Он знал, что ему грозит неизбежная смерть, сопровождаемая более утончёнными и медленными страданиями, чем те пытки на медленном огне, каким подвергают пленника краснокожие. А ещё вчера всё улыбалось ему – человеку в полном расцвете сил, одному из самых красивых мужчин в Лондоне, у которого было всё: деньги, слава, высокое положение в свете. Он сидел некоторое время молча, окружённый облаком табачного дыма, с опущенными глазами и слегка сжатыми губами. Затем, медленно поднявшись на ноги, он махнул рукой с видом человека, делающего над собой усилие, чтобы отогнать тяжёлые думы и направить мысли на другой предмет.

– Лучше всего сразу выяснить вопрос, – сказал он. – Мне нужно сделать кое-какие распоряжения. Могу я воспользоваться вашей бумагой и конвертами?

Он уселся за мою конторку и написал с полдюжины писем. Не будет нарушением доверия, если я скажу вам, что эти письма не были письмами к товарищам по профессии. Уокер был человек холостой и, следовательно, не ограничивался привязанностью к одной женщине. Кончив писать письма, он вышел из моей маленькой комнатки, оставив позади себя все надежды и всё честолюбие своей жизни. А ведь он мог бы ещё иметь перед собой целый год неведения и спокойствия, если бы совершенно случайно не пожелал иллюстрировать свою лекцию собственным примером.

Целых пять лет длилась его агония, и он всё время выказывал замечательное мужество. Если когда-нибудь он и позволял себе в чём-то излишества, то теперь искупил это своим продолжительным мучением. Он вёл тщательную запись симптомов своей болезни и разработал самым всесторонним образом вопрос об изменениях глаза во время спинной сухотки. Когда его веки уже не подымались сами, он придерживал их одною рукою, а другою продолжал писать. Затем, когда он уже не мог управлять мышцами руки, он стал диктовать своей сиделке. Так, не переставая работать, умер на сорок пятом году жизни Джеймс Уокер.

Бедный Уокер страстно любил всевозможные хирургические эксперименты и старался проложить новые пути в этой отрасли медицины. Между нами, успешность его работ в этом направлении – вещь спорная, но, во всяком случае, он и в этой области работал с большим увлечением. Вы знаете Мак-Намару? Он носит длинные волосы и хотел бы, чтобы это объясняли тем, будто у него артистическая натура; на самом же деле он носит их, чтобы скрыть недостачу одного уха. Его отрезал у него Уокер, но только, пожалуйста, не говорите Мак-Намаре, что я сказал вам это.

Случилось это таким образом. Уокер занимался в то время изучением лицевых мышц и пришёл к заключению, что паралич их происходит от расстройства кровообращения. У нас в клинике в это время был как раз больной с очень упорным параличом лица, и мы употребляли всевозможные средства для его излечения: мушки, тонические и всякие другие средства, уколы, гальванизм – и всё без толку. Уокер вбил себе в голову, что если у больного отрезать ухо, то соответствующая часть лица будет более обильно снабжаться кровью и паралич будет излечен. Ему очень скоро удалось добиться согласия пациента на эту операцию.

Её назначили на вечер. Уокер, разумеется, чувствовал, что она носит характер довольно рискованного эксперимента, и не хотел, чтобы о ней много говорили прежде, чем выяснятся результаты. На операции присутствовало человек шесть докторов, между ними я и Мак-Намара.