Огромная мрачная комната, похоже, сумела вместить в себя весь мебельный антиквариат графства. Стулья, на одном из которых я не преминул расположиться, скрипели так, словно заранее желали предупредить: никого, кроме разве что привидения одного из бывших хозяев, выдержать они больше не в силах. Старое зеркало над треснувшим камином изошло в рыданиях: некогда сиявшая поверхность была сплошь покрыта мутными разводами. Букетики павлиньих перьев в паре почти античных ваз покачивались, словно плюмаж катафалка. Несколько гравюр – несомненно, очень старых, но вряд ли обладавших иным достоинством – вжались в стены, как бы норовя скрыться с глаз, чем у зрителя вызывали лишь благодарность, ибо выполнены были ужасно. Только на одной из них можно было разглядеть нечто существенное, а именно подобие головы и в некотором отдалении от неё – хвост. Вероятно, ценителю искусства с богатым воображением и склонностью к фантазиям на сельскохозяйственные темы предлагалось заподозрить в этой тусклой мазне намёк на веселящегося барашка.

Ткань дивана, поражённого какой-то древесной болезнью, характерной для репса и красного дерева, была сплошь усыпана грязно-белой гнилью: нечто подобное можно было бы получить из шерсти живописного барашка, если бы извалять его предварительно в грязной канаве.

Центральное место в комнате занимал шифоньер, забитый фотографиями на разных стадиях тления, с увесистой Библией наверху. Для полноты инвентарной картины стоило бы упомянуть ещё чучело собаки, скамеечку для ног и пару элегантно-хилых кресел.

Раздался неуверенный стук в дверь.

– Войдите! – заорал я, полагая, что столь слабый сигнал требует самой энергичной реакции: ничто иное подателя сего явно не удовлетворит. Отворилась дверь, и передо мной предстал слуга. Спина его была, по-видимому, не намного крепче спинки стула, которая неохотно меня поддерживала. Похоже было, что в глубоком детстве из несчастного извлекли позвоночник, но, освоившись, он затем искусно овладел целым набором изощрённых конвульсий, помогавших ему держаться более или менее вертикально. Слуга передвигался с врождённой элегантностью гусеницы, причём густая поросль на руках усиливала это не слишком приятное сходство. Я радостно поприветствовал гибкого человечка. Он же, открыв дверь и почти ползком перебравшись через порог, изрёк с тихой загадочностью:

– Итак, сэр? – после чего смерил меня таким взглядом, словно пытался оценить трудность очередного возникшего перед ним препятствия.

– Итак, сэр? – эхом отозвался я, заинтригованный мыслью о том, что же он мне на это скажет.

– Итак, сэр? – Мой собеседник явно мучим был тем же вопросом.

– Тебе больше нечего мне сказать?

– Нечего, сэр, – признался человечек с возмутительной покорностью.

– Так уж и нечего? – вскричал я, раздражаясь.

– Миссис приказала спросить у вас, не собираетесь ли вы остаться тут на ночь.

– Ну вот, а говоришь, сказать нечего.

– Господь с вами, так ведь и нечего же, – очень серьёзно отвечал слуга. – Своих слов у меня нет, сэр, да и не было никогда.

Я взглянул на собеседника и преисполнился раскаянием: слова его, мысли, время – всё принадлежало другим. Заметив мой сочувственный взгляд, слуга готов был уже улизнуть, но я вовремя его окликнул:

– Можешь сказать своей хозяйке, что я действительно намерен остаться здесь на ночь. И… в чём дело?

Слуга… расплакался!

Некоторое время я глядел на него в немом изумлении. Потом мне стало не по себе. Я закрыл глаза и крепко сомкнул веки в надежде вернуть себе ощущение реальности. Тест оказался напрасным. Итак, слуга этой провинциальной гостиницы за очень короткий срок успел продемонстрировать по меньшей мере две уникальные способности: извиваться, подобно червю, и рыдать.